мать, и заберёт его отсюда. Пусть пьяная, пусть обратно в барак, но всё-таки домой, к себе…
Прошёл месяц, второй… прошло полгода… Мать не появлялась, и, однажды ночью, глядя на мечущиеся по потолку тени от фар проезжающих автомобилей, Семён, с испугавшей его самого пронзительной ясностью, окончательно уверился в своём одиночестве.
Время текло, появились новые заботы, стали постепенно забываться, стираться из памяти – барак, руки отца, и мать почему-то никогда не снилась ему…
Семён жил в детском доме, переползал кое-как из класса в класс, существуя при этом в своём, придуманном им мире. Он уходил туда, как в некую спасительную отдушину, отключаясь от внешних раздражителей, становясь в такие моменты задумчивым и немногословным.
В мечтах он путешествовал по всему миру, швыряя несчитано деньги, и покупая то мороженое, то дорогую иностранную машину, останавливался в шикарных отелях, ходил в кино на десять сеансов подряд.
А потом… Потом он приезжал к матери и, осыпав её цветами, говорил твёрдо, по-мужски: – «Всё, мама, пить ты больше не будешь». И мать с радостью соглашалась, и они переезжали в новый, просторный дом около моря, и всё было хорошо…
Близких друзей у Семёна не было, – не то чтобы его сторонились, но недолюбливали, считали кем-то вроде блаженного, себе на уме.
С некоторыми он всё же корешился, с такими же любителями помечтать. Правда, фантазии у них были более приземленные, и, однажды двое из них подбили Семёна на осуществление заветной денежной мечты.
В восьмом классе, сбежав через забор, они разбили витрину и залезли в магазин. Тогда Семён впервые водку попробовал, и колбасу вкусную, «Московскую».
Итог глупой выходки – два года лишения свободы. Отбыл от звонка до звонка, вышел, получил паспорт и понял, что идти ему некуда. Штамп о прописке, в паспорте, был детдомовский, но наведаться туда Семён не захотел, стыдно было, потянуло его к, хоть и почти забытому, но всё же родному дому.
Длинный барак всё так же стоял у железной дороги, только сильнее осел в землю. Посеревшая глина кое-где отвалилась, обнажив набитую крест-накрест дранку.
По протоптанной в чахлой траве тропинке Семён подошёл к бараку, постоял, волнуясь, и шагнул в прохладную, пахнущую плесенью, темноту общего коридора.
В их комнате жили незнакомые люди, а соседи, на расспросы о матери, вразумительного ответа дать так и не смогли. То ли съехала куда-то, то ли померла…
Его никто и не вспомнил, не мудрено, столько лет прошло. Ну и ладно… Семён ушёл в город.
В райисполкоме на него, как на невиданное чудо посмотрели. Какое жильё, паренёк? Ну и что, что детдомовец. Не видишь, что в стране творится? На очередь – поставим, а пока иди на завод какой-нибудь, общагу дадут, и не мелькай тут больше…
Вышел Семён оттуда, как оплёванный. На завод идти не хотелось, в общагу, комнату на десятерых, тем более. Только что от такой избавился…
Стал потихоньку