обсвистятся до одури, охрипнут и успокоятся, обзаведясь парой, изредка посвистывая на́сторону. Пушные зверьки срочно начнут растить пооблинявшие шубки, прихорашивать цветом. Славная пора, благодатная.
Вниз, вверх по реке намял тропинок, насобирал брусники, клюквы. В избушке понатянул над печкой проволочек, нанизал грибов, да не простых, а отборных боровых шляпок. Все пропахло сушеными грибами, радовало душу. Наквасил пятилитровую кастрюльку рыжиков. Походя подсвистывал рябчиков, подкармливал куничек, кормился сам. Радостная охота на рябца, звонкая. Сядешь, где-нибудь на валежину, достанешь манок и тихонечко дунешь. Тоненько, пискляво, просяще-призывно. Маночек самодельный, из глухариной косточки – сиплявый – страсть. Птички, рябенькие, шустрые, как ошалелые летели на свист, бежали наперегонки, загребая лапками листья, не разбирая дороги, обманывались и затихали после выстрела. Разнес капканы на куницу, тут же подвешивал и приманку – пусть зверьки лакомятся, привыкают.
В самом конце сентября, на Сдвиженье, исчезнут лягушки. Заберутся в укромные местечки, зароются в ил, под береговые кочки, до весны. Насторожится природа и будет ждать Покрова. По ночам протрубят последние, тяжелые стаи кочевой птицы.
На пару дней вырвался проверить рипуса. Рыбка из рода сиговых, как и ряпушка, но крупнее раза в два. Чешуйка тоненькая, держится слабо. И икра крупная, почти сиговая, красная. За полдня добрался до заброшенной деревни Сумозеро, что на восточном берегу одноименного озерка, на истоке речки Сума. Полуразвалившиеся, когда-то добротные, рубленные двухэтажные дома, потихоньку разбиравшиеся наезжими рыбаками, туристами на дрова. Заброшенные поля вокруг деревни, проросшие камнями. Когда-то камни собирались каждый год по весне и складывались по границам полей, образуя каменные валы. Сейчас собирать камни было некому. Одну избу приспособили под жилье, ухаживали, остальные постепенно исчезали, уходя в землю, оседая в замках, соря гнилье, обнажая в небольших, пустых оконных проемах пласты бересты. Сползали с крыш отсыревшие, потяжелевшие, покрытые серо-зеленым мхом тесины, щетинясь проржавевшими коваными гвоздями. Проваливались стропила. Сквозь них торчали облупившиеся трубы, с затейливыми боровами огромных – на два этажа, русских печек. В домах пахло сыростью. Покосившиеся полы оторвались от лаг. Стены, где – чистого бревна, где, как и редкая сохранившаяся, самопальная мебелишка, крашенные в голубое. Кое-где, обтянутые редкими, лохматившимися обоями. Битое стекло, кованые ухваты, рамки с пожелтевшими старыми ретушированными черно-белыми фотографиями, резные прялки, кое какая домашняя утварь (тогда еще не растащенная любителями старины) – все наводило тоску, сожаление о чем-то безвозвратно потерянном, навсегда ушедшем. Вокруг построек заросли пожухлой, жесткой крапивы и белые кучеряшки давно отцветшего иван-чая.
У берега две лодчонки. Небольшая пристань в две доски. Пара концов сетки с ячейкой