Роман Тименчик

Что вдруг. Статьи о русской литературе прошлого века


Скачать книгу

гостиной шарики качают дерево.

      Кричит игрушками в шальной народ.

      В мотках прыгунчиках худеет вервие

      Под перевязками любых пород.

      Заупаковано. Позаштриховано.

      Узорных стеклышек играет пар.

      Там где-то мысленно всем пташкам холодно.

      Под электричества трещит пожар.

      (Даниил Соложев)

      Главную посылку, на которой строится патетика былых жителей метрополиса, мы находим в самых истоках изгойской лирики, как заметил с содроганием в отклике на выход в Петрограде в 1922 году книжки переводов Адриана Пиотровского из Феогнида филолог Георгий Лозинский, убежавший в августе 1921 года с помощью финна-контрабандиста из своего города и проживавший в Париже: «Две с половиной тысячи лет назад народная партия изгнала из Мегары поэта Феогнида, горячего сторонника аристократического образа правления. <…> И через две с половиной тысячи лет эти песни изгнанника, зачатки “эмигрантской поэзии”, сохранили для нас свою свежесть. Возможно, что переводчик, избрав темой своей работы сборник Феогнида, и не имел в виду его злободневность, но затушевать ее он не мог, и именно как близкую нам мы воспринимаем значительную часть элегий… “Город наш все еще город. Но люди – другие”, – восклицает он, затаив жажду мести»1.

      В формуле «город тот же, люди другие» передана структура мотивной схемы эмигрантских стихов об оставленном месте – см. например у Татианы Остроумовой о «крае, где петь впервые я училась»:

      Мне б знать, что здесь средь дымных пург,

      Как на смотру иль на параде,

      Стоит Петровский Петербург

      В чужом и страшном Ленинграде.

      И вздыбив верного коня,

      Воспетый правнуком арапа,

      Все тот же Петр. Так пусть меня

      Терзает бархатная лапа…

      Формула иногда может быть и обращена – «люди те же, а город другой».

      Выделяя зарубежный филиал «петербургского текста» русской поэзии, приступая к систематизации и описанию всего корпуса изгнаннических гимнов и диатриб столице, мы видим, что поэтическое напряжение и, следовательно, залог известной живучести этих стихов зиждется на смысловом конфликте между разного рода статическими и разного рода динамическими компонентами, притягиваемыми самой титульной темой.

      Доминирующее мемуарное измерение эмигрантской стиховой петербургологии предполагает статику окаменевшего времени, вывозимого, как известно, всеми в эмиграцию стоп-кадра последнего петербургского дня, каким бы он ни был —

      А уезжая, думал «до свиданья»,

      Смотря на невские стальные воды.

      Пройдут недели, месяцы и годы,

      И медленно умрут воспоминанья.

      Забуду я мосты, проспекты, зданья

      И за рекой, на Выборгской, заводы.

      (Евгений Шах)

      В прощальный час, в последний раз

      Мы улыбаемся и шутим.

      Трепещущий бессильно газ

      Не разметет полночной жути,

      Но видим мы – и стороной

      Идем, по-прежнему болтая, —

      И конский труп на мостовой

      И вкруг него собачью стаю.

      (Яков Бикерман)

      Сложившийся к 1920-м жанр ностальгической полу-элегии, полу-оды городу тоже статичен