властительницы было среди домашних законом. И всё, что бы ни деялось в домашних хоромах великокняжеского двора, кроме палат самого князя и княгини, совершалось по слову и под надзором Пелагеи. До всего ей было дело, ничто не ускользало от её глаз и разумения.
Матерь Сва, хранившая и научавшая давних предков, вскармливавшая и оплакивавшая их в той давней Руси, ныне в Руси христианской, в семье великого князя, пользовалась тем же послушанием и уважением всего семейства.
Появилась девушка Палага в княжеских хоромах перед самым рожденьем первенца – Мстислава. Было ей тогда неполных пятнадцать, но, статная, дебелая, пышногрудая красавица, она уже тогда казалась истинной матерью – продолжательницей великорусского рода. В ту пору и родила настоящего витязя, но кто был отцом новорождённого, не было известно. Дитя о пяти месяцев отобрал у Пелагеи батюшка Мономахов – Всеволод Ярославич, а к грудям её был положен только народившийся Мстислав. Княгиня Владимирова, изнеженная, царского византийского рода, зело занемогла после родов и не могла сама кормить первенца.
Палага сумела бы выкормить не только своего и Владимирова дитятю, но и ещё двух, однако родного Всеволод у неё по каким-то своим соображениям отнял. Во всем этом была великая тайна. Слабый просочился тогда из княжеских опочивален слушок: не отнимали у мамки дитя её, помер греческий наследник, родившись недоношенным. Сама же Палага – невенчанная жена Мономаха, и дитё у неё от него. Такие слухи навсегда пресёк Всеволод Ярославич, а тех, кто посмел говорить о том, умертвил. Умерла и тайна.
Но жива доныне Матерь Сва – Пелагея-боярыня, кою порой и сам великий князь, как подмечало око особо пытливых, побаивался.
Потому и отступился от новой своей жены Любавы Мстислав, привезя её в киевский великокняжеский дворец.
– Дай сюда, – сказала сурово молочному своему сыну, а может статься, и родному, Пелагея. – Срамник, ты и есть срамник, креста на тебе нету! Чего удумал, охальник – дитё малое, неуготованное в постелю тащить. Ай не видишь – не готова к тому девица?
Мстислав и слова в ответ не молвил, кающимся озорником стоял перед матерью.
– У меня жить будет, пока не уготовлю её…
– Она жена мне венчанная, – попробовал возразить. – Не срами меня на людях…
Грозно молвила Матерь Сва:
– На людях – жена, и муж ты ей. Но тута и пальцем не смей тронуть. Придёт время – отдам тебе её. Не погублять же ныне. Аль сам не видишь – не готова лебёдушка.
– Будь по-твоему, – согласился молодожён, склонив седую голову пред охранительницей всего Мономашьего гнезда. – Пусть живёт княгинею моею. Клянусь, матерь, не прикоснусь к ней без твоего указу.
Ни жива ни мертва встала перед Пелагеей Любава, жена, не знавшая мужа. Покорилась безусловно воле родительской, пошла самохоткой под венец со старым Мстиславом, но страшилась той тайны, той сокровенной близости двоих, о коей не то чтобы знала со слов, но которую несла в душе с рождения, осмысливая бессловесную науку матери своей, исподволь