завешивала все зеркала.
***
Здесь нужно сделать вынужденное отступление и кое-что пояснить.
Дело в том, что много лет дед по долгу службы провел в Южной Корее, откуда и привез с собой по возвращению довольно внушительный капитал. Деньги, облигации, ещё что-то… Очередная навалившаяся инфляция стёрла часть нулей на банкнотах, чем изрядно уменьшила сумму, но кое-что всё-таки осталось.
Однажды дед без лишних колебаний в один день собрал свой коричневый кожаный саквояж и ушёл от своей жены (нашей бабушки), оставив ей всё нажитое в их изнурительном многолетнем браке. Возмущённая постыдным, как ей казалось, бегством супруга из семейного лона, бабушка не имела обыкновения слишком часто напоминать о себе, считая нас косвенными пособниками её треснувшего по швам брака. После дедовых похорон, ситуация кардинальным образом изменилась, и бабушки вдруг стало как-то слишком много: во время ежедневных телефонных бесед, похожих на пристрастный допрос, в который она поочерёдно вовлекала всех членов нашей семьи, она пыталась неуклюже выяснить, не попадался ли нам среди дедовых вещей «некий газетный свёрток»…
Пожалуй, нужно сказать несколько слов о бабушке, которых она заслуживает.
Моя бабушка была когда-то яркой и отчаянно-красивой женщиной, чья красота вскружила голову не только моему деду. Своими мощными корнями её раскидистое генеалогическое древо тянется куда-то в сторону Польши и до сих пор отбрасывает причудливую тень из разудалых историй её бурной молодости.
Для меня всегда было пыткой приезжать к ней в гости.
Это было странно.
В гостях у бабушки запрещалось безнаказанно перемещаться по квартире, что-либо трогать или, не приведи Господь, слишком громко разговаривать. Мне разрешалось сидеть на диване с прямой спиной, читать книгу или думать о смысле жизни. Главное, нельзя было мешать бабушке красить лицо. Раскрашивание бабушкиного лица было похоже на некий ритуал, к которому она подходила обстоятельно и относилась весьма серьёзно. Делала она это весьма забавно: сперва она вытряхивала перед собой на стол содержимое её огромной косметички и долго ловила разбегающиеся во все стороны карандаши и помады, после чего начиналось то, перед чем Искусство должно и по сей день оставаться в глубоком и неоплатном долгу. Первыми на бабушкины веки жирными пастозными мазками ложились голубые тени. В этом читалось одновременно отчаяние и гимн её бурно увядающей Красоте. Затем бабушка долго и сосредоточенно плевала в маленькую коробочку, откуда добывала чёрную тушь и обозначала ей на лице место предполагаемых ресниц. Так мы узнавали, что у бабушки на голове есть глаза. Потом она с нажимом яростно чиркала красным карандашом на маленьком клочке бумаги, которым самозабвенно с удовольствием натирала свои скулы и таким образом изображала застенчивый девичий румянец. Немаловажным штрихом были брови, щедро прорисованные в гиперреалистической