кожаного чемодана под крышкой. Края гладкой и блестящей ткани махрились, и зияла дырка в самом низу.
Люда рылась в баночках с лаками для ногтей, подставляя каждую поочередно к свету.
– Тебе не страшно? – она не повернула головы и продолжила протяжно-лениво: – Ну утром бы поехала.
Я оторвала ладонь от обивки, накинула крышку на гору вещей и села сверху, соединяя края.
– Захар Иваныч, вы так долго служили нашей семье, – уговаривала я чемодан. – Можете сделать одолжение и застегнуться?
Два железных замка отозвались щелчками.
– Надо будет на колесах чемодан купить, – рассуждала я.
– Ты слышишь, какие умные вещи тебе говорю, коллега? Не страшно ехать?
Я подняла на Люду глаза туманные и безнадежно, тихо произнесла:
– Тяжелый чемодан. А я – психопатка. Пора, коллега, смириться. Будете ночью без меня плакать.
– А вы, коллега, я так полагаю, смеяться?
– Сардонически.
Я взглянула на темный квадрат окна, медленно подошла. Внизу, из земли торчали сухие стволы деревьев – серо-белые в свете фонарей. Их ломаные руки неуклюже царапали черноту. Я задернула шторы.
– Кстати, это не квартира, а дом.
Люда резко обернулась, что совершенно не свойственно ее флегматическому темпераменту:
– И удобства на улице. Будешь попу зимой морозить, – выдавила она по-лягушачьи и хихикнула: – И вообще, ты себя слышишь? В Москве. Частный сектор. В котором. Живет. Бабушка. Я правильно расставляю акценты в устной речи, коллега?
Я ехала на такси во тьму, забрызганную рекламными вспышками. Голова освежалась, гнев на Клавдию Петровну отпустил. За окном – неопределяемая местность – гематитовый мрак, растекшийся по стеклу. Какой-нибудь дряхленький домишко с туалетом во дворе и ненормальным квартирантом. Да и бабушка слишком ласковая – таких еще не встречалось мне. И дом в центре Москвы – фата-моргана, не иначе.
Пальцы, сжатые в кулаки, начали неметь. Я съежилась, внутренне дрожа.
В салоне удушающе пахло новой обивкой – запах бесконечных перелетов, навсегда въевшийся в меня. Вытащила из кармана «О́рбит», чтобы заглушить приступ тошноты.
Самолеты… из прошлого выпорхнувшие. У меня с ними не сложилось ни дружбы, ни понимания. Хорошо, хоть жвачка в кармане оказалась.
Помню, вот так же, по ночному городу увозил меня папа-офицер из родного Хабаровска. Я смотрела на мелькающие дома, свет их оставался позади, и понимала, что это навсегда. И внутри ныло и скреблось еще непонятное, живое. Потом уже именуемое тоской. И когда аэропорт подмигнул дверьми, и когда толпа людей-теней проглотила, вот тогда поняла: оборвалась связь с городом. Безвозвратно. А в семье военных все так: все навсегда, все безвозвратно, и учишься не привязываться, не прикипать.
Учишься не чувствовать.
Не оттуда ли, из ледяного детства постоянных переездов, выросла театральная маска на моем лице. Вросшая в кожу. Вот она я, в отражении бокового окна, глядящая пристальным и отрешенным взглядом. Но я ли это?..
– Второй проезд, да? –