весь кгуг или хотя бы его основные достопгимечательности, – предложил я; какой же я, на фиг, цуцундр, если не умею торговаться?
– Это хорошая цена за мои услуги, – обрадовалась королева и тут же воспользовалась и моей любовью, и моим прощением. – Это была хорошая цена, – повторила она и ущипнула меня за локоть. – Смотри!
Я даже высунул язык от напряжения, но ничего особо нового не увидел.
Когда я обернулся, она бежала через поле колов, быстро-быстро семеня нескладными прозрачными ногами в зелёных прожилках.
Но я, конечно, догнал её и прижал к колу, на котором неистово извивалась чья-то несчастная тень. Лицо моё было пунцовым от возмущения, а душа кровоточила от колото-резаной раны, нанесённой тупым жестоким орудием – женским непостоянством.
– Я же заплатил тебе, значит я вступил с тобой в опгеделённые товагно-денежные отношения, тепегь ты обязана оказать мне ещё одну услугу согласно нашему контгакту, – поведал я ей; общение с сударем не прошло для меня даром.
Лицо её отразилось в моём и тоже стало пунцовым – но от стыда.
– Теперь ты – мой король, повелевай же мною! – почти пропела она; я только сложил ладошки домиком дабы наградить её аплодисментами, как она сделала попытку взобраться на кол, но кол-то был уже занят, и я схватился за ноги в зелёных прожилках, чтоб удержать её от нового побега, ещё более безрассудного, – а ведь она совершала их из-за меня, она совсем потеряла из-за меня голову!
– Негоже маленькому губошлёпистому цуцундгу становиться твоим коголём, негоже повелевать тою, котогая создана, чтобы повелевать тем, котогый, – сказал я с чувством, продолжая удерживать её за ноги.
– Я давала вам власть надо мной; вы от неё отказались. Означает ли это, что я не мила вам более? – спросила королева и залилась слезами.
Я поспешил успокоить её и перевести разговор на описание достопримечательностей населённого пункта, где мне предстояло, очевидно, когда-нибудь осесть – всерьёз и надолго.
– Кто это? – спросил я, имея в виду одного из наиболее типичных здешних обитателей; он шёл, светясь – так светится в ночи гнилушка.
– Кто жил, горя – тот светится теперь. Кто серым был – тот серым и остался. Тебе такая серость не грозит, – сказала она, уцепившись за эту возможность быть мне полезной и сказать мне хоть что-то приятное.
– А синие? Ужасные созданья, – синие вовсе не интересовали меня, но так я помогал ей вновь обрести веру в себя.
– По их чулкам им цвет определён. Держись от них вдали – целее будешь. Ну, голубые – это голубые, – хмыкнула она многозначительно, – зелёные – зелёные, коричневые – красные, а красные – коричневые…
Только мой глубокий зевок удержал её от дальнейших перечислений.
Зомбины радостно шли на казнь: казнь представлялась им на порядок меньшим злом, чем дальнейшее существование в бездуховности и безыдейности; они гуськом шли за Павлом, завороженные его игрой, а Павел, играя на горне пионерские песни, вёл