Ну или что там.
Вернулась Кумара с обезвоженным бонгом, выжидательно встала подле Тринадцати.
Шкедт взял бонг, пососал; Тринадцать одобрительно кивнул.
– А… вы… народ… тоже?.. – В промежутках между словами Шкедт пускал дымные струйки.
– Скорпионы? Ёпта, нет. Ну, так. – Тринадцать скривил лицо и уместным манером покрутил рукой. – Я больше никогда и ни за что; и вон Денни тоже, – он большим пальцем ткнул в мальчика из душа, проходившего мимо кухонной двери, – от дел, можно сказать, отошел.
А этот, значит, Денни, подумал Шкедт.
Тринадцать взял бонг, пососал и зашелся кашлем.
– Оклемается? – спросил Шкедт, подойдя к койке.
Фауст уклончиво поерзал губами в глубинах бороды.
– Хорошо бы кто о девочке позаботился. – И он помял свое бордовое потертое колено.
Она она она
– Она спит? – спит спит. Уже накрывал гаш. Спит.
Оливковый пейзаж, го́ры плеча и бедра не шевелились.
Там никого. Подушки?
Фауст подвинулся, уступив ему место.
Шкедт сел на край постели, согретый Фаустом.
– А что, врача вообще нет во всем городе? – по всему городу, городу?
По лицу Фауста ползали морщины.
– Если и есть, эти сучьи дети не в курсе. Не пойму, что делать. Пускай спит? Или покормить ее?
– Сильно, видать, устала, если такой галдеж может продрыхнуть, – заметил Тринадцать. Кумара подошла, вручила бонг Фаусту; тот зажмурил морщинистые веки, когда вдыхал. Когда вды. Когда.
– Может, – предложил Шкедт, – пускай лучше поспит. Отложите еды – поест, когда проснется, – снется, снется.
– Вот, Жуакин, – Тринадцать потряс татуированным пальцем. – Сразу видно – мозги при деле. Мозгов у нас тут недостача… Ёпта! – И, отворачиваясь, потряс головой.
– Может быть, – кивнул Фауст.
Шкедт не понял, Фауст или гашиш затуманили смысл.
– Держи.
Он поднял голову, ища бонг. Бонг. Блюдо? Блюдо с. Перед ним стоял Денни – лицо и грудь еще мокрые, тарелка в белой, ванно-сморщенной руке.
– Ой, спасибо.
Другую тарелку забрал Фауст.
– Вилки нету? – спросил Денни.
– Не-а. – На тарелке рис, и лук, и стручковая фасоль, и еще кукуруза. – Спасибо. – Поднял голову и взял вилку. Вода торила тропу по белому плечу, мерцала на груди в юношеской волосне, испещренной прыщами.
Тринадцать сказал:
– Надо людям пищу давать, слышь? Мы ж мирные люди. – У него за спиной, подставив тарелку под самый подбородок, жадно ела Кумара.
Мясо в тарелке тоже было. Гашиш выманил из жира грани вкуса, отчего преобразился аромат. Шкедт приступил. А это у нас… орехи? Нет. Хрустящая картошка. Разные вкусы зашатались во рту, и тут приглушенный мужской голос что-то вроде бы сказал? Что-то вроде «Перестань! А ну перестань!» – и женский вой пронзительностью сровнялся с металлическим лязгом.
Шкедт заозирался, гадая, где эти люди – в какой комнате.
Фауст глянул на потолок.
И Тринадцать тоже.
– Слыхал? Я о том и говорю. –