даже телефон отключила.
Джонни пнул жестяную миску, чуть не задев толстого морковно-рыжего кота, которого она почему-то не забрала, хотя они покупали его вместе. Сейчас ему не хотелось видеть даже этот вечно довольный жизнью комок шерсти, ласково трущийся об его ногу. Никто на свете не заслуживал его душевного тепла. Возможно, даже отец.
Затем он достал из холодильника банку недостаточно ледяного пива, пролил его себе на грудь, потянув алюминиевый язычок слишком сильно, как чеку гранаты, и ругаясь самыми непечатными словами, которые так травмировали изнеженную душу Айрис, плюхнулся в кресло напротив телевизора.
В бедро впилось что-то острое – кончик перьевой ручки, которой она писала письмо. Сплошные демонстративные атрибуты поэтессы. Надо было признаться ей, что он не смог тогда дочитать сборник ее стихов, может, это хоть немного сбило бы с нее спесь. Джонни не поленился встать и кинуть ручку в мусор вдогонку ее претенциозному письму.
На ум опять пришли слова песни, которую он слушал по пути на работу сегодня вечером: «In her sunshine blouse she prefers to keep the desperate men out. If I stay away and then she’ll feel okay, cause the smile on her face is poison»5. Теперь это звучало как пророчество. Как же много на свете людей, которые притворяются мягкими и глубоко чувствующими, а на самом деле ничем не лучше, а то и хуже нас! В этот раз Айрис сама не считалась с его чувствами. Сказалась ее инфантильность, она не привыкла решать вопросы по-взрослому, раз даже не удосужилась сказать ему о своем решении лично.
Снова ничего хорошего по телевидению. Заумные викторины, пропитанные неуместной зефирной романтикой французские мелодрамы, глупые полицейские сериалы. Он хотел было оставить канал с музыкальными видео, но понял, что сегодня его детектор засорился – слишком много нот контрапунктом засело в уставшем мозгу.
Вкус пива казался кислым, будто оно перебродило. Джонни вылил его в раковину, до краев заполненную посудой. Пошарил в шкафчиках в поисках чего-нибудь покрепче, но наткнулся только на абрикосовую шотландскую настойку, которую Айрис привезла из Эдинбурга – на вкус как средство для мытья посуды, самое то для всяких поэтесс. Он сел обратно в кресло и попытался сосредоточиться на британской картине о заикающемся короле, но бороться со сном становилось все сложнее. К тому же, он никогда не увлекался кино, что тоже всегда напрягало бывшую девушку. Подумать только, она сама могла смотреть до четырех фильмов в день в свободные выходные! Как можно под завязку забивать голову выдуманными отрывками чужих жизней, а потом удивляться тревожным состояниям и лошадиным скачкам настроения?
Почти четыре часа ночи, а сна ни в одном глазу. Айрис часто выказывала недовольство тем, что он ложился так поздно, как ему заблагорассудится. Он мог лечь в три, четыре, даже шесть часов утра, а она почему-то чувствовала себя обязанной бодрствовать вместе с ним, стоять у открытого окна, глядя на утреннюю дымку в полях, пока он насыщает туман сигаретными парами. А на следующий