возле самой его кровати. Никто, кроме Индрека, даже не шевельнулся. Но Копфшнейдер продолжал трезвонить, пока на него не закричали с разных сторон:
— Да будет тебе! Пошел к черту! Олух! А ну — убирайся отсюда!
Но иным трезвон доставлял удовольствие. Те кричали:
— Поближе подойди! Что-то плохо слышно! Завтра с двумя являйся.
Когда латыш убедился, что эстонцы и русские — прочие национальности в «Сибири» не были представлены — зашевелились, он прижал язычок колокольчика и скрылся в люке. Кто-то сразу вскочил с кровати и потушил свет, все снова улеглись — как говорится, подремать на зорьке. Индрек тоже залез было под одеяло, но уснуть не мог, хотя со всех сторон и раздавалось ровное дыхание спящих и даже храп. Так продолжалось недолго, на лестнице снова послышались шаги и сквозь щель в люке блеснул луч света.
— Ребята, Белый! — крикнул кто-то.
В следующее мгновение крышка люка приподнялась и показалась белая голова господина Оллино. Трепетный огонек свечи отбрасывал робкий свет на кровати и проходы между ними.
— Что это значит? — спросил Оллино. — Разве здесь звонка не было?
— Мы ничего не слыхали, — раздалось со всех сторон.
— Значит, завтра надо будет посильнее звонить, — заметил Оллино.
— Сильнее и дольше, — подхватил кто-то.
— Вот именно, — согласился Оллино. — А теперь вставайте, да поживее! — приказал он и начал стаскивать со спящих одеяла.
— Господин Оллино, еще минуточку! — взмолился какой-то мальчик, крепко прижимая к подбородку одеяло. — Я только полежу немножко.
— Некогда, — ответил Оллино. — Вылезай — и сразу мыться!
— Холодно, не могу, я и под одеялом-то дрожу, — упорствовал мальчик.
— Внизу вода холодная, сразу согреешься, — утешил его Оллино и не успокоился до тех пор, пока все не встали. Один за другим парни скрывались в люке и спускались вниз, в умывальную. Казалось, весь дом сотрясается от бесцеремонного топота сонных парней.
— Тише! — крикнул им вслед господин Оллино, наклонясь над люком. — У вас точно не ноги, а подкованные копыта.
Но поток грохочущих шагов спускался все ниже, наполняя дом суетой.
— Можно ведь и наверху умываться, тогда не будет такого грохота,
— заметил Индрек, обращаясь к шедшему перед ним парню.
— Воду таскать тяжело, да зимой она в «Сибири» замерзает,
— ответил тот.
— Неужто так холодно! — удивился Индрек.
— Стужа! — отозвался парень. — Прямо мороз!
— Как же там спать-то? — недоверчиво спросил Индрек.
— Поживешь — узнаешь, — спокойно ответил тот. — Будешь и ты радеть вместе со всеми.
Последних слов Индрек не понял, но спустя несколько недель смысл их сделался ему ясен: тогда и он начал возиться вместе со всеми, чтобы согреться, а согревшись, ложиться в постель. Это была своего рода вечерняя гимнастика, во время которой рвалась не одна рубаха, не одни штаны. Были парни, приходившие в такое исступление, что скидывали рубахи, и тогда мелькали одни лишь голые спины да руки. Об этих «радениях» надзиратели знали, но смотрели на них сквозь пальцы, хотя иной раз в «Сибирь» поднимались и ученики с нижних этажей, и тогда шум становился прямо-таки адским. Вихрь подхватывал