прорыл на поле кусок канавы. Это только начало, работы будут продолжаться из года в год. Но и от этого куска канавы несомненно была кое-какая польза.
Никогда труд не приносил Андресу такой радости, как сейчас, когда он копал эту первую канаву и убирал первые камни со своего поля, и вряд ли ему суждено было еще когда-нибудь испытать подобное чувство. Оно было похоже на трепет и восторг первой любви — чувства, понятные лишь тому, кто хоть раз сам испытал их. Камень, который ты подбираешь с поля и вкатываешь по доске на телегу, — будто и не камень вовсе, земля, в которую ты вонзаешь лопату, — будто и не простая земля. Эту землю никто не станет рыть ни за поденную, ни за годовую плату. Это совсем особая земля, это совсем особые камни. Падая в телегу, они и грохочут как-то особенно, и даже ольшаник на закате солнца откликается на их грохот как-то иначе, чем обычно.
Сперва молодой варгамяэский хозяин этого не понимал. Только позднее он полностью осознал это, и даже через много лет, когда ему случалось проходить мимо своей первой канавы, мимо ограды, наваленной из первых камней, он ощущал в груди какую-то теплоту и радость. Здесь покоились воспоминания о медовом месяце его хозяйничания.
Вначале, если правду говорить, даже времени не было что-либо чувствовать и понимать — он знал лишь труд, которому отдавал последние силы, иначе нельзя было. Даже замыслы — и те теперь превращались в непрерывный труд, в повседневные дела.
Но одна мысль не давала Андресу покоя: на варгамяэских землях невозможно предпринять что-либо значительное пока нет канавы, которая оттягивала бы воду в реку. Хорошо бы вырыть эту канаву сообща с соседом. Однако, с кем бы он об этом ни заговорил, все в один голос утверждали, что ничего не выйдет. Когда Андрес завел об этом речь с бобылем Мадисом, тот, как и в первый раз, принялся с ожесточением пыхтеть трубкой, то и дело сплевывая сквозь зубы как можно дальше.
Но Андрес не оставил этой мысли, он крепко держался за нее, точно из упрямства. Придя в первый раз в гости к соседу, он сразу завел разговор об осушении болота и о том, что неплохо бы им сообща прорыть канаву. Для Пеару мысль эта, как видно, явилась новой, поэтому он поначалу не сказал ничего — ни да ни нет. Лишь набил трубку, высек огня, закурил и сплюнул. Его примеру последовал и Андрес: набил трубку, высек огонь, закурил и сплюнул, с той лишь разницей, что он растер плевок ногой на глиняном полу, а Пеару не стал себя этим утруждать. Только и было разницы в том, как закурил и сплюнул каждый из варгамяэских соседей.
— Надо покумекать, — произнес наконец Пеару, — я ведь и один могу вырыть, если захочу воду отвести.
— Конечно, спору нет, можно и одному; да только сообща будет дешевле, — сказал Андрес.
— Значит, канава прошла бы прямо по меже? — спросил Пеару.
— Да, лучше, если прямо по меже, а землю поровну на обе стороны, — ответил Андрес.
— Межа прорезала бы канаву вдоль — половина моя, половина твоя.
— Вот именно: половина моя, половина твоя, — подтвердил Андрес.
— Я плачу половину, и ты — половину?