общему нечто могут подключиться абсолютно все – инженеры, политики, их охрана, водилы, подъездные попрошайки, чистильщики дорожных знаков и загрязнители придомовых территорий, старухи и гнусные парни, короче говоря, все кроме меня. Они постоянно делают вещи, которые кажутся мне глупыми и в результате получают от этой машины все, что им надо.
Так было с моей женой, с моей девочкой, до тех пор, пока она от меня не ушла. Так происходит с ней теперь и, уверен, будет происходить дальше.
Практически все свое время я провожу в небольшой камере. У меня здесь только мои дела, не касающиеся больше ни одного человека. Я пишу книги и рисую. Ненужные книги. Точно зная, что не получу на них даже отзыва надзирателей. Хотя они всегда радуются и благодарят, когда я им что-то дарю.
В последний год надзирателей у меня три – Пётр, Павел и Валентина. Двое из них периодически сменяют друг друга. Они могли бы делать это через день или два, но обычно они сменяются несколько раз в течение суток. Пётр всегда одет в строгую военную шинель, если, конечно, я не путаю шинель с бушлатом, а бушлат с кителем. Тонкая полоска усов делает его похожим на мафиози. Когда я подхожу к умывальнику и закрываю глаза, чтобы плеснуть в лицо воду, в воображении оживает его маленькое сухое лицо. До сих пор не могу к этому привыкнуть и пугаюсь. Пётр всегда безупречно вежлив и отвечает за пытки.
Валентина – второй по важности тюремщик, хоть она и не принимает в расчет мнения остальных. Пётр для нее – подсобный рабочий. Она наделена властью заботиться обо мне, как и когда посчитает нужным. С ее слов и эта камера, и эта тюрьма, и я, существуем только благодаря ей. Она постоянно недовольна и всегда отвечает отказом на просьбу передать управление мной Петру или Павлу. Если я выхожу из камеры в ее смену и задерживаюсь в проходе хотя бы на несколько секунд, она сразу старается подойти и высказаться относительно того, что сегодня я делаю не так. Поскольку только она одна знает, как надо. Валентина пережила большую часть заключенных и со всеми обходилась примерно одинаково. Она мощно гремит в дверь, потом впихивает свою грудь в помещение камеры и принимается отчитывать, говоря, что и как заключенный делает неверно. Меня она отчитывает за то, что я пишу и рисую вместо того, чтобы убирать паутину, следить за порядком и вести хозяйство, как это делают остальные. Иногда она с руганью отбирает у меня вещи и приносит их постиранными. Когда ей кажется, что я вот-вот сломаюсь от ее напора, она пробует меня успокоить. Спрашивает, как у меня получаются мои рисунки. Я, действительно, начинаю успокаиваться и объясняю, что когда боль соединяется с электричеством, в темноте возникает образ. Я вижу его и пытаюсь перенести на бумагу. Образы очень хрупкие и ломаются. Моя задача – чинить их и сглаживать. И ненавидеть себя, когда сломанное невозможно восстановить. В этот момент Валентина открывает банку с какими-то солениями и умоляет, чтобы я попробовал хотя бы капельку, каждый раз причитая, что сегодня