одной.
– Со мной все будет хорошо. Гося принесла мне кое-какие вещи.
– Пол такой жесткий, – не унимается он. – Тебе будет неудобно. Тебе нужно… – Он не знает, как это по-польски и показывает жестами, делая вид, что раскатывает что-то на полу.
– Нужна скатка? Нет, я обойдусь. – В голову мне ударил алкоголь, и она кружится. Я все еще немного сержусь на Диму. Я столько раз спала в куда худших местах, чем деревянный пол, на котором расстелено чистое одеяло.
– Я могу принести тебе скатку. – Он смотрит в прихожую, где его командир поправляет фуражку, из вежливости оставив нас наедине. – Сейчас я провожу Кузнецова и вернусь.
– Не можешь же ты все время ходить туда-сюда. Ты и так уже приходил сегодня дважды.
Но он настаивает, и в конце концов я решаю, что проще согласиться. Позволить ему принести мне скатку и покудахтать надо мной, как кудахчет курица над яйцом.
D
Я собираю миски, но водопровод не работает, так что вымыть их я не могу. Мы с Госей съели все дочиста, а на мисках Димы и капитана Кузнецова остались объедки: корка хлеба, несколько капустных листьев. В миске капитана лежит кусочек мяса, в основном это хрящ, который он, по-видимому, незаметно выплюнул.
Хрящ бесформенный, изжеванный и плавает в томатном соусе. Я смотрю на него с отвращением.
Но потом кладу эти объедки в рот. Отскребя их пальцем, а не вилкой. Хрящ застревает у меня в глотке, и я заставляю себя проглотить его. Я сама себе противна, но я умираю с голоду или вспоминаю, как умирала с голоду.
Что со мной? Что со мной не так?
Я слышу стук в дверь. И кладу миски в сухую мойку, пытаясь взять себя в руки.
– Иду, иду, – кричу я Диме, когда стук становится громче. – Извини, я была на кух…
Я замолкаю на полуслове, потому что это не Дима. В неясно вырисовывающемся дверном проеме стоят трое незнакомых мне мужчин: двое похожих друг на друга, как братья, с плоскими носами и ямочками на подбородках и один более высокий и худой с темными мешками под глазами.
– Мы слыхали, что тут завелись евреи, – говорит тот из двоих плосконосых, который повыше. – А этот район является Judenrein[5].
Judenrein. Так говорили немцы. Поэтому нам и пришлось уйти из нашей квартиры. Этот район является Judenrein.
Но немецкие слова больше не могут диктовать, какие районы должны быть свободны от евреев, не так ли?
Во рту у меня пересохло.
– Где вы это слышали?
Не знаю, с чего я взяла, что могу потянуть время. В конце концов, они все равно узнают правду. Ведь все в моей внешности буквально кричит о том, что я была в концлагере.
От этих троих пахнет потом и перегаром, и мое сердце начинает биться часто и гулко. Тот из них, который заговорил со мной, оттерев меня, проходит внутрь, остальные двое вваливаются вслед за ним, заставив меня попятиться еще дальше. Они шарят глазами по квартире, оглядывая то, что видно в темноте.
– Здесь нечего брать, – говорю я. – Как видите, нормальной мебели тут нет, только хлам. И кроме