римских открытых храмов,
чем жизнь, где тебя ни-продать-ни-бросить
собственность держит.
26
Всё то, что было: деньги, имущество —
время забрало; нет у изгнания —
года прошли, распались клятвы —
прав никаких на своё что было…
27
По домам хожу, а на то и нужен
долг гостеприимства, чтоб, кто всем должен,
не смущал монетой – одной – столь многих,
асса не тратил.
Открывают двери – ах, ваша щедрость,
безразлична щедрость кому и сколько —
плуту, проходимцу, мне тоже надо.
Гостеприимец,
не узнай меня в моём, в отчем доме.
Лары не узнают по равнодушью
божьему к людскому. А мои шрамы
зажили напрочь…
28
Куда несёшь? О, запах! О, пирог с мясом!
Куда несёшь? Давай! Тут сам сидит голод,
и лязгает, и всё сметет – укус рушит
полпирога – о, ненасытная глотка!
О чём я и мечтал – давнишний бед данник,
о чём я и мечтал – в морях плывя дальних,
о чём я и мечтал – в чужой земле сытый:
такой калейдоскоп блюд уместить в брюхо.
А книги можно взять, читать среди бури.
А дружба? – Да в любом краю полно наших.
Любовь? – Изощрены в искусстве все девы.
Культура – это что? – Высокая кухня!
* * *
От прочего искусства я устал сердцем,
от прочего искусства я сижу слабый,
от прочего искусства ничего толку,
а тут икну, философ, умудрён пищей!
29
Зря болтают, зря прошлое тревожат:
мол, бывали пиры у Красса или
у Лукулла… Бывали, кто же спорит.
Были гении в деле наслажденья,
нам до них далеко, распалось время,
измельчало…
Доступней стало счастье.
* * *
А на те бы пиры нас не позвали.
Или только носить им яства, вина.
30
Истощились пиры аристократов.
Скольких консулов ты в роду считаешь,
украшая стол дедовской солонкой,
честной бедностью заедая вина
прошлогоднего сбора-урожая?
Скольких консулов ты в роду считаешь
и какие наследные болезни
лечишь скудной диетой – горьким, чёрным
запиваешь настоем полбу-кашу?
Скольких консулов ты в роду считаешь,
честных стоиков, – в чистом воздержанье
дни проводишь, и Сенеке ты пишешь,
как хорош, на воде сидя и хлебе.
31
Тот, кто на волю выпущен, жадною
томим привычкой – голод накопленный
сметает яства, не насытить
прорву, и глаз завидущий смотрит,
чего б ещё урвать, – для съедобного
всегда есть место, —
поём утробою
живые гимны ради большей
сытости: нам