вслепую, обхватив ладонями щеки и растягивая глаза растопыренными пальцами как можно шире.
– Доброе утро! – окликнул их Аллен. Они взглянули на него неестественно вытаращенными глазами, словно морские чудовища, и лишь потом опустили руки.
– Что, ради всего святого… – пробормотал себе под нос Освальд.
Мэтью вышел вперед, чтобы поприветствовать братьев.
– А будет ли мне позволено поинтересоваться… – оживленно заговорил он.
Альфред непринужденно принялся объяснять, а Септимус молча спрятался у него за плечом.
– Мы это придумали в детстве, еще мальчиками. Я просто решил напомнить Сепу.
– Чтобы лучше видеть?
– Именно.
– И что, помогает?
– Доброе утро, – обратился Альфред к Освальду, который тем временем подошел и остановился рядом с братом, скрестив руки на груди. – Да, тут уж трудно не увидеть. Настолько, насколько вы вообще способны что-то увидеть.
– Понятно. Выслеживаете Верховную Силу, стало быть, – улыбнулся Аллен, хотя Альфред при этом смущенно опустил голову. – Джентльмены, позвольте мне представить вам своего брата, мистера Освальда Аллена. Освальд, это Альфред и Септимус Теннисоны.
– В высшей степени приятно познакомиться.
Альфред Теннисон протянул руку, вынудив Освальда изменить позу и пожать руки высоким и эксцентричным братьям. Однако Освальд сразу же вновь сцепил руки за спиной и, словно высокий гость, изучающе уставился на остальных.
– А как сегодня чувствуете себя вы, Септимус? Похоже, у вас неплохое настроение.
Не успел Септимус ответить, как из кроны дерева над ними выпорхнул дикий голубь. От громкого звука Септимус было съежился, но потом улыбнулся, мягко поднял руки и развел в стороны, будто извиняясь и одновременно пытаясь что-то объяснить. Но Мэтью выжидательно смотрел на него, словно требуя ответа. Септимус вновь взглянул на ошметки листьев под ногами и произнес шепотом, словно бы мимоходом, но все же уверенно: “Люблю зиму”.
– Очень хорошо. Что ж, удачного дня вам обоим. Не смею отвлекать вас от прогулки.
Войдя на земли, принадлежавшие лечебнице, Мэтью взялся объяснять брату, кого они только что встретили, но Освальд опередил его вопросом:
– Что, ради всего святого, они делали со своими лицами?
– Так они же объяснили, разве нет? Или ты тогда еще не подошел? – Мэтью взглянул на обеспокоенное лицо Освальда и странным образом ощутил прилив любви к брату. Сколько он его помнил, Освальд всегда был запуган, зажат и непреклонен. Он был прилежным и серьезным мальчиком, побаивался горячности и звенящего голоса отца и тихо жил в нерушимом мире правил своего собственного изобретения. Мэтью вспомнил его ребенком – аккуратно причесанные волосы, шерстяной костюмчик, отчаянный, беспокойный взор, безмолвно взывающий о мире, покое и о том, чтобы все происходило по правилам, – и эта картина его умилила.
– Это Теннисоны, – продолжил он. – Линкольнширское семейство. И, надо сказать, семейство не из