же все это далеко от того, что пришлось бы по нраву нашему отцу, Мэтью.
– Верно. Столь же далеко, сколь, полагаю, далеки от него мы. Или я.
– Гм, – кивнул Освальд. – Отец не одобрил бы подобного свободомыслия.
– Да уж наверняка. Но, видишь ли, нужда и не такому научит. Я проповедую крайне смешанной пастве, причем, раз уж на то пошло, речь идет не только о вероисповедании.
– Он сказал бы, что все секты отличаются друг от друга, однако он воспитал нас в русле истинной веры. Я хочу сказать, тут все просто. Разве могут постичь истину секты, которые, как нам известно, заблуждаются?
– Освальд, даже при всем своем желании я не смог бы обратить это заведение в сандеманизм[8]. Начать с того, что принципы истинной веры пришлось бы долго и подробно разъяснять людям, чьи умственные способности и без того находятся на грани краха. А если вспомнить, что паства должна быть едина в своих духовных порывах, то разве же можно добиться такого единства с паствой, состоящей сплошь из сумасшедших и слабоумных?
– Да и тебе самому едва ли знакомо это чувство.
– Да и мне самому. – Мэтью Аллен глянул сверху вниз на брата, который был на несколько лет старше и на несколько дюймов ниже него, и все еще пытался командовать вместо отца. – И меня частенько изгоняли. Вот так-то! – Он попытался рассмеяться. – Я был не слишком уж хорошим сандеманцем, а потому недостоин того, чтобы пытаться создать здесь общину.
Освальд даже не улыбнулся.
– Ты всегда был слишком слаб духом и отвлекался на мирские заботы. Тебе, видишь ли, не нравилось принадлежать к обособленной церкви, не слишком известной в обществе и лишенной всяческих украшательств. Тебе не по душе были нестяжание, лишения…
– Послушай, Освальд, неужели нам нужно вновь об этом говорить? Мне казалось, в свое время мы уже наговорились вдоволь. Что до лишений, я вижу их в избытке, наблюдая за своими больными, хотя и не всегда понимаю, зачем они нужны.
Освальд фыркнул.
– Я говорил о лишениях совсем в ином смысле. Помню, как недоволен ты был похоронами отца, их излишней простотой. Да, пожалуй, простота – вот что я имею в виду.
Тут он был прав. Вспомнив похороны, Мэтью Аллен вновь испытал неловкость: голые холмы, сплошь усеянные мелкими влажными катышками овечьего помета, доносящееся до скорбящих с порывами встречного ветра громкое блеяние животных, уродливо расступившаяся земля и ни слова, ни надгробного камня.
– Да, обряд показался мне… чересчур суровым. Я мог бы заплатить за надгробие – ну, хоть за что-нибудь, чтобы обозначить место его упокоения. Лежать вот так, неведомо где…
– Богу ведомо где.
– Да я понимаю, что Ему ведомо. Но люди покоятся среди людей. Общественная мораль – тоже мораль.
– Все суета.
– Не сомневаюсь, что ты так и думаешь. Полагаю, наши с тобой взгляды вполне устоялись.
– Устоялись, это верно. Знаю, как страстно тебе хочется казаться респектабельным. Что можно понять, если вспомнить,