за лагерной темой, вызывала нескрываемое возмущение: «В моих рассказах подвергнута критике и опровергнута самая суть литературы, которую изучают по учебнику» (6, 496).
Поэтому неприятие автором «Колымских рассказов» теории отражения можно считать оправданным. В феномене творчества как изображения (отражения) увиденного он не усматривал признаков высокого искусства: «Музыка ведь ничего не изображает, ничего не рисует <…> Она предельно обнажает восприятие <…> (6, 215). Или такое суждение: «Знаний стихи не дают никаких: ни души, ни истины, ни истории» (6, 554). Манеру Леонида Мартынова, одаренного, но «искусственного, нарочитого» поэта, Шаламов характеризовал так: «Он ходит по жизни и видит, что он задумал, приготовился увидеть, он отправился наблюдать и зарифмовывать» (6, 217). О самом себе автор «новой» прозы сказал откровенно и жестко: «Отражать жизнь? Я ничего отражать не хочу <…> Я хочу высказаться о некоторых закономерностях человеческого поведения в некоторых обстоятельствах не затем, чтобы чему-то кого-то научить» (6, 538). Или такое положение: «Каждый писатель отражает время, но не путем изображения виденного на пути, а познанием с помощью самого чувствительного в мире инструмента – собственной души, собственной личности <…> Важно, что это – не иллюстративный отклик на события, а живое участие в живой жизни <…>» (6, 492). В данный контекст вполне органично вписывается и такая в высшей степени нелицеприятная характеристика реализма: «Реализм как литературное направление – это сопли, слюнявость; пытались прикрыть покровом благопристойности совсем не благопристойную жизнь» (6, 492; имеются в виду «горлопаны» Л. Толстой и М. Горький. – Л.Ж.). Даже позиции МХАТа Шаламов считал позициями «казенного реализма» (4, 228–229).
Между тем сам автор «Колымских рассказов» – бесспорно реалист. Он и «наследник», и «продолжатель» его традиций. Только это реализм особого рода, откорректированный и обогащенный мновключениями, в число которых входят «поправки» в русле современных ему направлений эстетического и гуманитарно-интеллектуального движений XX столетия. Поскольку в шаламовских установках очевиден перенос акцента с объекта на субъект, причем в его наиболее трудно локализуемую, иррационально-эмоциональную сферу – личностное сознание и собственную душу, начнем с «поправок» феноменологического плана. Разумеется (мы это подчеркиваем), «Колымские рассказы» – не философская проза, как «Колымская тетрадь» – не философская лирика в строгом смысле слова, но это, несомненно, в высшей степени интеллектуальное творчество, предполагающее аналогичный уровень образованности реципиента.
Но прежде, чем рассуждать о феноменологических аспектах шаламовского письма, следует оговорить самое понятие феноменологизм, которое знает в своем развитии различные интерпретации. В «Феноменологии духа» Гегеля, составляющей первую часть «Системы наук» (1807), феноменология как наука об «опыте сознания» соотносилась с всеобщей теорией развития, совпадающей по содержанию