Арсеньева» И. А. Бунина и «Доктор Живаго» Б. Л. Пастернака; в этот же ряд включается «Петербург» Андрея Белого, как и художественная мысль Серебряного века в целом. Исследователи пишут о принципах феноменологического повествования, жанровой специфике феноменологического романа, феноменологическом нарративе и т. п.
Но опять возникает привычная ситуация: чем шире распространяется понятие, тем более размываются его смысловые границы. Возможно, в нашем случае (как и во многих других) нет необходимости вникать в тончайшие нюансы феноменологии как философского направления во всех его разветвлениях (писатель все-таки не философ). Впрочем, «лагерь, – иронически замечает Шаламов, – использовал философскую терминологию в самых неподходящих местах» (1, 238).
Но главное следует уяснить адекватно. Напомним простейшее (бытовое) определение лексемы феномен: явление, случай, событие. Однако следует разграничивать феноменологию как общую научную стратегию, основанную на сборе, анализе и обобщении фактического (эмпирического) материала (данных опыта) и собственно феноменологическую эстетику, ведущую начало от трудов Э. Гуссерля. Историк-теоретик Н. И. Кареев в свое время различал два подхода к истории – феноменологический, имеющий дело только с фактами и отталкивающийся от фактов, и номологический, в основе которого лежит абстрактная категория закона. Будучи сам феноменологом именно в узком смысле, Кареев отрицал существование специфических исторических абстракций, относя их «к области химер» [10, 53].
Тем не менее философская мысль в России уже в середине XIX в. поняла необходимость разделения категорий действительность и реальность [6]. Действительность есть «голое» явление, то, что лежит на поверхности. Перенесенное в мир Шаламова – это забой, пайка, мороз, кровь из цинготных зубов, два десятка простейших слов, из которых половина – ругательства, мышцы, превратившиеся в веревки, и т. п. Реальность же просвечивается мнозначениями; она тоже состоит из предметно-вещественной данности, но пропущенной через сознание реципиента и потому обогащенной дополнительными смыслами. Это уже не элементарная «кажимость», а «себя-не-казание» [15, 29].
Разумеется, Н. В. Гоголь никакого отношения к феноменологизму не имел, но основная мысль его «петербургских» повестей совершенно в философском духе: «Все обман, все мечта, все не то, чем кажется <…> Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? – Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой» [5, III, 56]. И далеко не всегда низкое и бессмысленное выдает себя за высокое и глубокомысленное (с чем обычно связывают «разоблачительный» пафос гоголевского смеха). Действует и обратная логика: «Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена его бросила из окна шариком в незнакомого ему вовсе офицера? – Совсем нет, он говорит о Лафайете» [5, III, 56]. Наверное, не случайно маркиз Мари Жозеф Лафайет