в настоящее. Если в основе теории отражения лежит принцип соответствия образа и реального объекта, на основе чего делается вывод об истинности (или неистинности) изображения, то феноменологическая эстетика ищет истину, скорее, в сфере воображения. Это не значит, что реальное уничтожается, напротив, оно, попадая в иное измерение, обрастает дополнительными смысловыми интенциями.
По законам теории отражения литературный образ при полном отсутствии реального предмета-референта возможен лишь в сфере абсолютного вымысла, безудержной фантазии. В феноменологической же эстетике материальный референт может быть редуцирован. Вот как разграничивал «вещь природы» (например, дерево) и его восприятие как феноменологического объекта Э. Гуссерль: «<…> о дереве как таком можно сказать, что оно сгорело, но воспринятое дерево “как таковое” не может сгореть; ведь говорить о нем так было бы абсурдно <…>». Абсурдно потому, что «воспринятое дерево» – это и есть «интенциональное переживание», «интенциональный предмет как таковой» [7, 319], и его можно уничтожить только вместе с сознанием воспринимающего.
Это действительно так. Привезенная в московскую квартиру ветка лиственницы не просто будила человеческую память напоминаем о колымских жертвах. Ее «слабый настойчивый запах» сам был голосом мертвых (2, 276), давно ушедших в обитель вечного молчания. Тем не менее их голоса, получив ирреальную «вторую жизнь» звучали в сознании близких вполне «реально».
Но, бесспорно, еще реальнее были факты «грубой» действительности, когда и крупный политический деятель, и бывший член Коминтерна, и герои испанской войны, и русские писатели, и колхозники из Волоколамска, «закутанные в тряпье, одинаково грязные и голодные, с одинаковым блеском в глазах (2, 114), «готовы были плакать <…> от боязни, что суп будет жидким» (1, 75); для всех драка из-за куска селедки была «важнее мировых событий» (6, 362). Однако и в этом случае, как сформулировал феноменолог, «объективность надо не гарантировать, а понять» [7, 253].
В одном из лучших своих произведений Шаламов описывает, как «под правой теменной костью» персонажа, давно считавшего себя полумертвецом, внезапно родилось «римское, твердое, латинское» слово сентенция. «Великая радость переполняла все мое существо» (1, 404), символизируя духовное выздоровление. Слово это явилось, естественно, не случайно: во-первых, оно было следствием детских увлечений Древним Римом, а, во-вторых, имело и свой, российский, подтекст. Читателю, знакомому с историей (хотя бы по пушкинской «Капитанской дочке») было известно, что «Сентенцией» назывались юридические документы и обвинительное заключение, где преступнику или считавшемуся таковым определялась степень его собственной вины и назначалась соответствующая мера наказания. Поэтому реалии римской жизни в контексте российской юриспруденции, обусловили сложную семантику понятия (что важно учитывать при переводе): сентенция как judgement, maxim (афоризм, изречение, суждение) и одновременно как sentence (судебный приговор). Разумеется,