(3, 285). Отсюда пронзительное пророчество: «Меня застрелят на границе / Границе совести моей» (3, 279). И в то же время автор был твердо убежден в необходимости самоограничения тогда и там, где «незачем тесниться»: «Я сам найду свои границы, I Не споря, собственно, ни с кем» (3, 362). Речь идет об искусстве. Но это уже постлагерные стихи.
На Колыме же очередное и ставшее повседневно-привычным вхождение в экзистенциал «пороговой ситуации», как правило, знаменовалось прибытием парохода с «человеческим грузом» (1, 223) в бухту Нагаево – «Причал ада» (этот рассказ входит в цикл «Воскрешение лиственницы»). «Помню хорошо: я был совершенно спокоен, готов на что угодно. Но сердце забилось и сжалось невольно. И, отводя глаза, я подумал – нас привезли сюда умирать» (2, 111). Поистине – подняться по железной лестнице, перейти с одного трапа на другой, наконец, выйти на берег, т. е. пересечь линию, отделяющую воду от суши, и означало переступить «порог», перейти в иное духовное и физическое измерение, очутиться на грани бытия и небытия. Более того, согласно древнему ритуалу, порог храма, святилища, иногда обыкновенного жилища обильно поливался кровью жертв. Порт Нагаево не исключение.
Особенно памятен день 5 декабря 1947 г., когда пароход привез три тысячи обмороженных людей. «Легкие, транспортабельные», составлявшие небольшую часть пострадавших, могли быть излечены обычными терапевтическими способами; другие же сразу оказались на операционных столах для ампутации обмороженных конечностей; остальных несчастных, уже мертвых, бросали на берегу (т. е. на самом «пороге»), чтобы потом положить в братские могилы без разбору, даже без опознавательных бирок с номерами.
Рассказ, вслед за Анатолем Франсом, автор назвал «Прокуратор Иудеи», чем соотнес поведение главного персонажа – заведующего хирургическим отделением Кубанцева с поведением римского префекта. Если Понтий Пилат, согласно версии французского писателя, уже через 17 лет «не может вспомнить» Христа, то бывший фронтовой хирург начисто стер из своей памяти злосчастный пароход. Однако и в том, в другом случаях внутреннее «я» загнано в «пограничную ситуацию». Для всадника Пилата распятие Христа действительно могло быть только одним из многочисленных эпизодов казни иудеев, презревших власть Рима, и тогда как лицо, наделенное государственными полномочиями, он формально имел право следовать логике: «Что делаешь, делай скорее» (Ин: 13, 27). Однако интуитивно-подсознательное понимание своей неправоты подвигнули римского ставленника совершить очищающий акт омовения рук и открыто заявить: «Се, Человек!» (Ин.: 19, 5). Но эти же самые действия поставили его на границу личной невиновности и личной вины, и подавление памяти есть не что иное, как насильственный акт сознания, неспособный разрешить возникшую экзистенциальную дилемму.
Нечто подобное и в рассказе Шаламова. Если и говорить о Кубанцеве как жертве собственной совести, то нужно уточнить: его совесть как совесть бывшего фронтовика, офицера, приехавшего на Крайний Север добровольно и потрясенного зрелищем