мяса», «Сухим пайком», «Май» и др.). Самоубийства же были единичны. О греховности суицида, разумеется, никто не думал. Просто каждый хорошо понимал, что в его воле «прекратить эту жизнь хоть завтра». Однако всякий раз мешали «какие-нибудь мелочи»: то «премиальный килограмм хлеба», то «дневальный из соседнего барака обещал дать закурить вечером». Кончать самоубийством в такие дни «просто глупо было» (1, 76). «Голодный и злой, я знал, что ничто в мире не заставит меня покончить с собой» (1, 67) – подобного рода суждений в «колымском» тексте немало.
Была и еще одна причина. «Будь я деревом или животным, жизнь обрела бы для меня смысл. Вернее, проблема смысла исчезла бы вовсе, так как я сделался бы частью этого мира», – пишет А. Камю [11, 258]. И лагерь в полной мере подтвердил данное предположение: человек руководствовался «инстинктом жизни» и тот хранил его, как хранит животное. «Да и любое дерево, и любой камень могли бы повторить то же самое» (1, 153; «Серафим»). «Стал, как лошадь, угадывать время обеда без часов – ведь лошади в забое начинают ржать за пять минут до гудка» (4, 478), – это автор сказал уже о себе. «Само по себе понятие смысл вряд ли допустимо в нашем фантастическом мире» (2, 286–287).
И действительно, «вино абсурда и хлеб безразличия» [11, 259] оказывали на человека общее нейропаралитическое воздействие. «В неподвижном теле, которое не отзывается даже на пощечину, души нет», – опять же метко заметил тот же А. Камю [11, 231]. Метко, но мягко, ибо к пощечине шаламовские «полу люд и-полутрупы» быстро привыкали. Более того, по силе удара и «азарту битья» лагерный «народ» различал начальников, деля их на хороших и плохих. Впрочем, речь не о зубодробительной «педагогике».
Абсурдно, но в сферу абсурда (тавтология, вероятно, здесь уместна) попадает одно из наиболее позитивных понятий экзистенциализма – забота. Субъекта, по М. Хайдеггеру, бросает «в заботу» само бытие, независимо от того, будет ли этот субъект выступать «в виде “я” или в виде “мы”» [19, 294]. «В этой связи тезис о “зависимости бытия от заботы” как раз и означает, что вопрос о бытии является трансцендентально-онтологическим вопросом (точнее, вопросом практической философии). <…> Забота как бытие фактического Dasein выявляет, одновременно, свою трансцендентальность», – пишет современный философ [17, 131].
Однако Колыма обесценивала даже немногие ценности экзистенциализма. В качестве примера приведем один из самых пронзительных рассказов Шаламова «Одиночный замер».
23-летнему Дугаеву, бывшему студенту университета, систематически не выполнявшему норму, назначен одиночный замер – последний шанс избежать расстрела, сделав хотя бы малейшую попытку приблизиться к нужному проценту. К данному известию, как и ко всему остальному, герой отнесся с полным безразличием, даже не пытаясь вникнуть в истинную суть испытания. Но бригадир, услышав об этом, «внезапно замолчал и стал глядеть на замерцавшую за гребнем сопки вечернюю звезду» (1, 60–61). Напарник Баранов зачем-то взял лопату, чтобы «подчистить давно вычищенный забой», а после обеда скрутил для Дугаева тоненькую папироску, хотя дружеских отношений между ними никогда не было. Получив утром индивидуальное задание,