нас, потому что для нас-то это недолго продолжалось. Мы успели только увидеть, как он и она – те, другие, – подняли головы, а там, над ними, – над теми – проплывал косяк журавлей, и это было всё, но нам и этого было достаточно. Мы знали, что он уйдет на войну и погибнет в грязи, на болоте, под кружащимися березами, а она выйдет замуж за другого.
Там все было знакомо – в том фильме, – и все хотелось переделать.
Короче говоря, Сережа опоздал из увольнения. Талант не спас его от гауптвахты, хотя камера, куда он попал, была просторная и светлая – санаторий, а не губа. Караульный принес ему обед в мисках. Завистливый стон прокатился по поляне.
– Вкусно! – похвалил Сережа, с аппетитом наворачивая.
Солдат не ответил.
– Ты чего? – удивился Сережа.
– Не свой хлеб ешь! – отрезал солдат.
Сережа отодвинул миску. Смех оборвался.
– По роже ему! – завопила поляна. – По роже за такие слова!
И тут же опять разразился хохот: генерал появился на экране.
Генерал был что надо – бульдожья морда, золото и ордена. Весь экран был занят генералом.
– Вот он, отец! – грохотала поляна сотней солдатских глоток. – Вот это отец так отец! Настоящий бугор\
– Встать! – рявкнул генерал.
– Не лязгай! – кричали ему. – Начальничек!
Казалось, что весь лес смеется вместе с нами.
А потом был парад. Роты проходили торжественным маршем мимо трибуны с генералом. Солдаты высоко поднимали ноги, печатая шаг, и головы к трибуне поворачивали рывком, потом, послушные приказу, вываливались из самолета – и Сережа, и его товарищи, и тот парень, что вначале боялся, – и с криком «ура» бежали на несуществующего противника… – Солдатская наука, – сказал под конец голос за кадром, – это тысячи дорог, которые надо пройти, тысячи рек, которые надо переплыть, тысячи…
– Нуда, – не поверил Жан. – Круглое таскать, а плоское катать. Хороша наука.
Никто уже не смеялся. Экран погас, и мы ничего не видели в темноте.
– Солдатики, – с отвращением сказал Полковник. – Оловянные солдатики.
– Все как в жизни, – заключил Жан.
– Дивизион, строиться на вечернюю поверку! – прокричал из лагеря дневальный.
Мы стали неохотно подниматься и зажигать спички.
– Ну, пойдем клопа давить.
– Пойдем.
– Пошли выгонять пузырек на середину.
– И какой дурак придумал: работать по выходным! Я бы в его мозгах муде прополоскал.
– Осторожнее, парни, здесь пенек.
Наугад мы брели к лагерю. Постепенно стали различаться стволы сосен, среди которых мы шли, и мы обходили их; там, впереди, были палатки, а за палатками, чуть правее, стояло в лесу заброшенное здание – теперь уже невозможно было бы догадаться, для какой цели предназначалось оно, когда строилось. А еще дальше стояли пушки, глядя в ночь задранными стволами.
Мы встали на линейке повзводно и побатарейно. Старшина Иошин с фонариком в руке выкрикивал фамилии. Все были в строю.
– Приехавшие, – объявил он, – отправляются