что? – удивился тот. – Тесно тебе, что ль?
– Тесно, – сказал Полковник и придвинулся к нему вплотную, тогда я сказал:
– Кончай, Мишка.
Но Софрошкин вмешался.
– Правильно, – сказал он. – Дружки встретились, не видишь разве? Им же надо потолковать, то да се…
Тут Степанов понял, в чем дело, и повернулся ко мне.
– Заступников нашел? Ты, мыслитель…
Но он не такой дурак был – связываться с мощным Полковником, который стоял перед ним, опустив плечи, весь напряженный, и с Жаном, который медленно разувался, сидя на лапнике. Поэтому он сказал:
– Ладно. Пойду к соседям. – Он все смотрел на меня. – Только свечу возьму.
– Перебьешься, – ответил Полковник.
– Оставь, оставь им свечку, – поддакнул Софрошкин, – а то они не улягутся.
– Запомни этот день, мыслитель, – сказал Степанов, и они вышли, прихватив свои шинели.
А мы остались вместе – втроем.
Огарок скудно освещал палатку. Мы залезли на лапник и еще подумали: снимать ли гимнастерки? Нет, решили, сыро все-таки. Полковник сказал:
– Полог надо бы запахнуть. А то комары налетят.
– Они и так налетят, – возразил я. – Палатка дырявая.
– Свечку гасите, – посоветовал Жан.
Мы улеглись на шинели и укрылись двумя одеялами.
– Так и живешь с этими подонками? – спросил в темноте Полковник; голос у него был совсем усталый.
– А как еще-то? Мы ведь бригада…
– Бросьте вы, – попросил Жан. – Хватит вам.
В соседней палатке ругались, в следующей – пели тоскливое, и где-то кричали: взгрустнем!
– Отбой, дивизион! – кричал старшина Иошин.
– Славка, – кричали ему, – мы тебе вынесем порицание!
Потом все утихло в лагере, и стало слышно, как далеко на директрисе ревут танковые моторы.
– До чего же надоело все, – пробормотал Полковник.
– А фильм-то! – вспомнил Жан и засмеялся. – Повеселили сами себя.
Танки ревели всю ночь. Звезды просвечивали в дырявую палатку, и ныли комары; потом и они уснули. Полковник и Жан с двух сторон прижимались ко мне, и то один, то другой натягивал на меня сползавшие одеяла. Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить их. На рассвете они ушли.
1974
Господи, дай мне плодовитости! Дай быстрого и легкого писания, больше мне ничего не нужно.
Читаю «Культуру и этику» Швейцера. В его лице, можно сказать, Запад дорос до «толстовства». Он апеллирует к рационализму XVIII века, тогда как с гораздо большим основанием мог бы апеллировать к традиции русской философской мысли, которая, в отличие от западной, всегда была насквозь этической.
Русская философия, развившаяся вне академических рамок, всегда была по своим темам и по своему подходу экзистенциальной.
Даже наши эпигоны Запада (Чернышевский и др.), ведь даже они никогда не удовлетворялись воспринятым умозрением, а разворачивали его в животрепещущий вопрос о смысле жизни, о действительном поведении человека. И то, что для Гегелей и Фейербахов было