меня сын дома один остался. По пьяни родила. У него день рождения на той неделе был, шесть лет. Я ему обещала на праздник котенка подарить. Уже и нашла ведь, у кого взять. У знакомой кошка родила… А где-то месяц назад за хлебом вышла, пока сын в кубики играл. Думала, ничего не будет за десять минут… А меня сраные немцы повязали. Вот и думаю, позаботился ли о нем кто? Да и увидит ли он меня хоть когда-нибудь?
Я не знаю, что сказать.
Поддержать? Да кто бы меня поддержал. У меня дома и мамка осталась, и баба, и Никита…
– Если артисткой стану, тебе первой автограф пошлю, – вдруг улыбается Тоня.
И я не сомневаюсь – станет. Если уж она всерьез восприняла мои советы по поводу ухода за собой – мечте ее суждено сбыться.
А разве я не должна тоже идти к мечте? Выбраться, для начала. В семью вернуться, на ветеринара выучиться…
Осталось тринадцать дней.
Я продолжаю красить. Тоня теперь молчит. Вернер то и дело косится на нас, но ничего не говорит. Еще бы у него наглости хватило что-то сказать…
А ведь народ работает. Кто-то уголь перекидывает, кто-то машины моет, кто-то стирает…
Самое смешное, что все эти люди, как бы не звали себя с пеной у рта народом русским, под немецким ботинком превратились в гребаных преданных прислужников. Им стали не нужны ни деньги, ни мечты, ни цели. Поистине бездумные рабы, оголяющие спины вражеским плеткам. Их могут оскорблять, как хотят – они и слова не скажут. Изобьют их ногами – не пикнут. Заставят ковриком под ноги стелиться – постелятся. Только пусть бросают им хлеба, как мясо в собачий вольер, и они будут радостно бежать тебе на встречу с развевающейся лентой языка.
Это могущество силы и авторитета. Сила и авторитет подавят под себя любого. Только умей их правильно использовать.
Тени уже начинают становиться длиннее, а небо едва различимо окрашивает розовая акварель.
И Марлин наконец появляется.
Странная такая, вся на нервах, вся дрожит. Срываясь, приказывает нам построиться.
Быть может, это просто вечернее построение. Вот только смотрю я на лица женщин и почему-то без лишних слов понимаю: вечером они обычно не строятся.
Марлин то и дело поправляет китель, теребит волосы, трет шею.
Мы построились, ждем. У меня начинают потеть руки. Господи, только бы Марлин не сказала сейчас, что ее уволили…
Марлин не говорит. Она вообще ничего не говорит.
Рядом со мной стоит Тоня. Ощущаю ее учащенный от волнения пульс.
А спустя минуты две появляется комендант.
Я кожей чувствую возникшее в строе напряжение. Это напряжение сочится даже во взгляде Марлин. У нее вздулись на шее и руках вены, она активно и глубоко сглатывает.
– У, тварина фашистская нарисовалась, – вдруг громко выдает Тоня.
Все мгновенно смотрят в ее сторону. Даже Марлин закашливается и с изумлением уставливается на Тоню.
Только комендант никак не реагирует. Не услышал. Или не понял. Слава богу, что он не говорит по-русски…
И сейчас, стоя у кирпичной стены, я вижу наконец настоящего коменданта.
Он все еще в кителе, все еще в сапогах.