чтобы выжить, нужно быть либо дурой, либо храброй, но никак не все вместе.
Меня доводил до сумасшествия лишь жалкий собачий страх. А другие к этому страху уже привыкли. Оттого и прискорбное равнодушие на их лицах. Даже новенькие его излучали. Даже я его излучала.
Утро следующего дня встречаю слишком рано. Из-за последнего сна все тело мокрое, руки мелко дрожат, а сама почему-то задыхаюсь.
Так плохо организму после почти бессонной ночи, переполненной короткими кошмарами. Так сильно пульсирует в голове, темнеет в глазах, кружится голова, подташнивает. И даже страх какой-то ленивый, тягучий и мерный, липкий, как патока.
Мы все так же строимся и проводим все такую же перекличку. Но внутри словно вырвали какой-то кусок надежды, изуродовали, как только могли, и всунули обратно. Не получается больше мыслить позитивно. Не получается искать в самом худшем светлые стороны. И поверить в побег через двенадцать дней тоже не получается. Какой, к черту, побег, когда человека за одно-единственное оскорбление расстреливают? Какой побег?!
Да и вообще ничего не получается. И спать, уверена, не получится. Состояние такое, что хочется выковырять мозг и выкинуть куда подальше.
На словах Ведьма была страшнее, чем в жизни. Да, некрасивая, но не такая жуткая, как в моих представлениях. По-русски разговаривает настолько плохо, что некоторые новенькие беззвучно над ней смеются.
В столовую нас не ведут. Кажется, комендант сдержал свое обещание. Но в стрессе, перемешанном с усталостью, я совсем не хочу есть. Хоть и понимаю, что это временно…
А я снова тоскую по прошлому. На этот раз – по Марлин, сравнивая ее с этой стахолюдиной. И не знаю, почему. Наверное, боюсь, что больше ее не увижу. Наверное, цепляюсь, как за единственную спасительную соломинку.
Но, к счастью, я нахожу ее.
Она сама меня находит.
И я совсем неожиданно даже для самой себя лечу к ней, сбиваясь с ног, и в самый последний момент сдерживаю себя, чтобы не обнять.
– Вас не выгнали? – в восторге воплю я.
– А ты расстроена? – хмыкает Марлин.
– Шутите, – улыбаюсь. – Я еще вчера хотела у вас материалы попросить. Шить же мне нужно из чего-то.
Марлин вдруг вздыхает. Мнется.
– Вер, тут проблема одна возникла.
– Что такое? – напрягаюсь.
– Швеи у нас две. А малярщица одна. Ей была Антонина.
Я пытаюсь сообразить секунды три, затем бодро заявляю:
– Так это ничего, я могу ее заменить.
И сама пугаюсь, как прозвучали мои слова. Так… беззаботно, что ли. Будто заменять я ее буду, пока она отдыхает на курорте.
Но Марлин не придает этому значения. Видимо, у них это уже принято. И на удивление заразно.
– Знаешь, где краски? – спрашивает Марлин.
– М-м-м… В сарае?
– В сарае, слева на третьей полке. А кисти…
– В ведре, знаю. Что мне красить?
Она снова тяжело вздыхает. Кивает в сторону большого здания в центре штаба и говорит:
– Там