солнце накалило кровлю, стены, раздвижные железные двери. Вечер и ночь не принесли прохлады. В бараке невыносимая жара, спирающая грудь духота, вонь. В горле сухо, тело горит, нервы натянуты до предела.
А тут еще, неведомо по какой причине, у Вершинина заболел живот.
– Ребята, разрешите сходить в парашу!
– Лежи. Параша не для того дела.
– Ребята, мочи нет.
– Терпи. Раньше-то о чем думал? Мог бы сходить до восьми часов.
– Тогда не хотелось, а сейчас терпежу нет.
– Не знаю, откуда только у тебя берется. Тут по неделе не ходишь, а у него живот болит.
– Верно говоришь, ходить-то ведь нечем.
– Хлопцы, пустите! Ой, не могу больше!
– Тебе говорят, Удмурт, не смей!
Головы поднялись, руки протянулись к Вершинину, пытаясь его удержать. Он вырвался и присел над парашей. Зловонный воздух стал еще плотнее, гуще, удушливее.
– Сволочь, Удмурт черножопый! Видать, ты заодно с фрицами. Ты хочешь, чтоб мы задохнулись в бараке, как в душегубке!
Припадок безумной ярости охватил всех. Соскочив с коек, бросились к Вершинину и стали его бить, сопровождая удары истерическими воплями. Потом, свалив на землю, топтали Удмурта ногами. Били, топтали и выкрикивали злобные слова, выражавшие самые нелепые, сумасшедшие мысли. Можно было подумать, что он, единственно он – виновник всех наших несчастий.
– Ребята, не троньте, – взмолился Вершинин, – не бейте меня! Я накрою парашу своим одеялом.
– Вот тебе параша, вот тебе кибель. Из-за вас, черножопых, страдали раньше, страдаем теперь!
Расправа продолжалась.
Но вот затихли злобные крики, неистовые вопли. Наступила реакция.
В эту ночь никто не мог уснуть. Измученные пленяги долго ворочались на лежанках, метались, били ногами поперечину койки, всхлипывали, стонали, изрыгали хулу всем и вся.
– За что? Чем виноват? Перед кем? За какую вину такие муки?
– Зачем я жив остался? Почему не подцепила меня на фронте поганая фрицевская пуля?
– Скорей бы подохнуть! Чем так мучиться, лучше смерть в газвагоне.
– Мамо, маты ридна! Чи чуешь ты, як стогне, як гине твоя кохана дитына?328
В команде есть люди, заслужившие благоволение шефа – экстрапайку. Но их немного, и они у нас не в чести. Каждый пленяга норовит учинить им какую-нибудь пакость, вынуть и спрятать резцы, утащить штангель329 и лекала, пережечь мотор, испортить станок.
Подавляющее большинство нашего брата не работает, а маскируется, просиживает в аборте (уборной), прячется в кеселе (котле) или в других ферштеках (потайных местах). Когда же нас вылавливают и приводят к рабочим местам, мы заставляем станки работать вхолостую, ломаем сверла и резцы, долго их точим.
Отношение немцев к такому скрытому саботажу – презрительно-благожелательное. Презирая нас якобы за исконную русскую лень, они тычут нам в нос своим истинно немецким трудолюбием. Вместе с тем они довольны нашей медлительностью, ибо в противном случае шеф будет их подгонять. «Ду мусс иммер шаффен, дамит