экскурсия привела в галерею, где были собраны прекрасные образцы экспрессионизма, импрессионизма, кубизма и ещё десятка всяких -измов. Некоторые наверняка стоили больших денег, но продать их Виктор Бурин не согласился бы даже под страхом нищеты.
Я включил свет. На мгновение картины как будто встрепенулись, но тут же застыли как ни в чём не бывало. Кто знает, на что способны кисти настоящих мастеров? Вдруг их творения и впрямь оживают, когда никто не видит?
Раньше я редко сюда заглядывал. Казалось, это можно сделать в любой момент, а потому никакого интереса не возникало. И вот сейчас коллекция предстала передо мной как в первый раз. Я неспешно двигался по кругу, не пытаясь ничего понять в нагромождении геометрических фигур, не искал тайных смыслов в пёстрых кляксах и по-детски неправдоподобных образах. Но одна картина всё же заставила остановиться.
Глава 7
На огромном полотне в сплетении мазков была зашифрована магия. Необоримая сила, что магнитом приковывала взгляд.
Обыкновенная пастораль в антураже девятнадцатого века. Летний день, роща с тропинками для променада и берег поросшего камышом пруда. Среди деревьев прогуливаются люди. На первом плане, у берега, шесть человек. Женщина в голубом летнем платье на скамейке под ветвистым дубом. Нахмурив брови, она читает пухлый томик с желтыми страницами, а свободной рукой тянется к кульку с конфетами.
Возле самой воды расположилась девушка в нежно-розовом сарафане с детской коляской, из которой выглядывает довольный, улыбчивый малыш. Пока мама, присев на землю, кормит хлебом стаю уток, ребёнок со смехом указывает пальчиком, кому дать следующий кусочек.
С другой стороны о чём-то весело беседуют трое: мужчина в светлом костюме и две молодые особы в бежевых платьях, спрятавшиеся от солнца под зонтиками. У них в ногах терпеливо следят за ходом разговора три чёрных дога на тонких кожаных поводках.
Идиллия совершенно постная, не вызывающая и намёка на катарсис, но я как заворожённый смотрел на неё, не мигая, и вздрогнул, когда позади раздался голос дяди:
– И тебя она не оставила равнодушным?
– Что? – я растерянно обернулся. – Я не слышал, когда ты подошёл.
Дядя приблизился к картине, с минуту молча на неё смотрел и, наконец, произнёс:
– Вот уже полвека её загадка не даёт мне покоя. В семидесятых один невероятно талантливый художник подарил её мне. Фёдор Лепехин. Он не остался в истории только потому, что его жизнь оборвалась слишком рано. Двинулся рассудком и перепутал дверь с окном.
Я видел его в ту пору, незадолго до смерти. Страшное зрелище, надо сказать. Глаза впали, ногти обгрызены, волосы сальные, длинные, и сам как скелет тощий. Но Федя был моим другом, и я как мог пытался его поддерживать. Последние полгода он перестал писать даже то, что должен был по работе, а в чём причина – рассказать отказывался. Отмахивался, мол, пустяки. Потом начал оправдываться, что все мы материалисты, а он просто приболел. Только как в это поверить? Федя слышал про материализм разве что на съездах союза художников и вряд ли толком понимал,