очень расстроена из-за войны.
– И, надо думать, полагает, что войну объявили только для того, чтобы ее расстроить.
Внезапно царившая вокруг суматоха переросла во всеобщие аплодисменты. Над столами зазвучало имя Флорики.
Флорика, одетая в черно-белые юбки, стоя в оркестровой клетке, напоминала сороку. Когда овация стихла, она резко поклонилась, а затем открыла рот и издала высокий, истошный цыганский вопль. Гости заерзали. Гарриет ощутила, как этот вопль пронзил ее, словно электрический разряд.
За этим воплем последовал следующий – такой высоты, что в ближайшие несколько лет (как впоследствии уверил их Инчкейп) ее голосовые связки были обречены. Сидевшие вблизи Ионеску разглядывали его и его женщин. Развалившись на стуле, тот смотрел на певицу и ковырял в зубах. Женщины по-прежнему никак не реагировали на происходящее.
Флорика тем временем доводила себя до яростного исступления; казалось, она вся была скручена из медной проволоки. Она была худая, как все цыгане, а смуглой кожей напоминала индианку. Когда она откинула голову назад, жилы у нее на шее натянулись; худые руки метались в воздухе, и было видно, как мышцы двигаются под кожей. Свет бликовал на ее волосах, гладко зачесанных над круглым блестящим лбом. В окружении пухлых зрительниц она напоминала голодного дикого котенка среди объевшихся сливками котов. Музыка стихла, и голос Флорики перешел в рычание, после чего снова взлетел ввысь, и, скручиваясь, словно от ярости, сжимая кулаки и потрясая юбками, она завершила песню сверхъестественным воем, которого не смог заглушить даже взрыв аплодисментов.
Когда всё стихло, люди вокруг моргали, словно только что пережили налет торнадо. Ионеско и его женщины сохраняли бесстрастный вид.
Сам Инчкейп не аплодировал и теперь с веселым изумлением показал на Гая, который хлопал в ладоши и кричал: «Браво! Браво!»
– Сколько жизненных сил, – с улыбкой сказал Инчкейп. – Как прекрасно быть молодым.
Когда шум утих, он повернулся к Гарриет.
– За границей она потерпела полный крах, но здесь ее обожают. Она выражает всё отчаяние местных жителей, – пояснил он и, повернувшись, вдруг заметил Ионеску. – Ничего себе! Ионеску со всем гаремом. Интересно, как его жене понравилось выступление?
– Вы думаете, что она знает? – спросила Гарриет.
– Что вы, разумеется. Полагаю, у нее записано, что они говорили и чем занимались во время каждой встречи.
Чтобы побудить его говорить дальше, Гарриет пробормотала что-то невинное.
– Согласно румынским обычаям, ей требуется изображать полнейшее неведение, – принялся объяснять Инчкейп. – Мораль здесь основывается не на неделании, а на признании происходящего.
Им принесли жирный паштет из гусиной печени, темный от трюфелей, приправленный топленым маслом. Инчкейп торопливо проглотил свою порцию, не переставая вещать, словно это была всего лишь безвкусная помеха на пути к самовыражению.
– Возьмем, к примеру, поведение этих женщин в обществе. Если кто-то неприлично пошутит, они притворяются, что