это увидит старая гадина Лепида, а не Агриппина.
– Чудилось, что позже, будет и мне поднесена пиршественная чаша, но без яда, а полная божественного фалерна. Да, хотя бы бобовая каша, или жертвенный полбяный хлебец, но только чтоб напитал их Город своим очистительным духом, чтоб дали они моей душе успокоения и умирения… – говорила Агриппина и слёзы промелькивали в её чуть раскосых, оливковых глазах, смотрящих прямо и твёрдо.
– Я хотела вернуться в Рим без Гая, без того, кого называли Калигулой, в Рим, без него, моего брата, который давал справедливые уроки унижения этим разомлевшим в довольстве сенаторам, словно они священные животные египтян, и могут жрать, совершенно безнаказанно, всех, кого им кинут на потребу, живущие только ради услаждения собственных желудков.
Так говорила сама Агриппина. И я была согласна с ней, но молчала.
А эти блестящие всадники, патриции, возлежали на пирах, не считая рябчиков и рыб, забыв Колумеллу, который приказывал правителям быть с народом, быть, как народ, и тогда бы они поняли его, и не глупили бы больше, и не кидали бы, вдруг, словно очнувшись от своего масляного сна, миллионы сестерциев на кровавую арену Цирка и Театра, чтоб заткнуть вонючие глотки бедноты из которых воют голодные кишки, но они всё равно звучат тише, чем звон мечей, развлекающих толпу гладиаторов.
Да, Империя извратила нравы, и сейчас, я чувствую, что вскорости, наступит то время, когда под жерновами сгинет зерно, а муку размечут, так и не спекши из неё хлебов.
Мои дюжие ливийцы так убаюкивающе носили мои октафоры по улицам, что даже занавеси не дрогали, когда приходилось останавливаться из – за клятых толпищ, покуда доберёшься до садов, на ту сторону Тибра…
Разве можно, глядя в эту синезарную даль небес, на белый Форум, на тонкожильчатый мрамор, своими розовыми пластами украшающий перистили домов, на шумящую водицу, стекающую с крыш в имплювий, говорящие водоразборные фонтаны, думать о плохом?
Можно и не замечать прелести платановых аллей, зелёных садов Октавии, широкого Марсова поля, можно, наконец, утерять нить воспоминаний о прогулках в портиках и о первых днях юности, но не забыть мне шумных взвозов и оглушающего крика в теснине Аргилета, навозных мостовых Велабра, грязной Субуры, орущей на все голоса, с её разношёрстными торговцами и рядами, с вечными водопроводчиками, разнимающими улицу, чтоб подвести воду в инсулы, благоухающие потроха в корзинах разносчиков, детские лепёшки на сале, которые так хорошо прихватить по дороге в школу… Да, этого не забыть!
Между тем, новый император, Клавдий, начал с яиц, а окончил вовсе не яблоками, а фасциями… Ибо суд был для него слаще и интереснее Мессалины, развлекающей весь Город своими мерзкими похождениями, пока её навек не охладили в Ламиевых садах. Несмотря на своё невозможное любострастие, Валерия Мессалина была добра. Вполне достойно быть женщиной, если ты ей родилась, но весьма стыдно быть женщиной, если тебя изволили выплюнуть