«грамотно избавиться от сына-паразита», Евдокия Петровна собрала вещи и со словами: «дела семейные – сами разберемся» поковыляла к автобусной остановке.
Вернувшись восвояси, женщина потеряла дар речи. В доме был полный бардак: накурено, хоть топор вешай. Во всех тарелках и кружках – огрызки и окурки. Вонь страшная – как на конюшне. За обеденным столом восседал Серега вместе с какой-то, помойного вида, теткой и увлеченно дегустировал прозрачную жидкость из литровой пластиковой бутылки. Рядом, на разделочной доске, лежала закуска: хвост копченого леща, банка кабачковой икры и две бело-розовых зефирины.
– Чистый? – обратился Серёга к собутыльнице.
– Грязного не держим, – прокартавила та в ответ. – Девяносто шесть градусов, между прочим.
Серега налил себе и поджег пойло прямо в стакане. Потом начал пить, губами втягивая жидкость в рот и выдохом через нос сбивая пламя.
– Видишь, как я могу? Гы-гы-гы…
– Та ты вааще! – кокетливо хохотнула тетка, чокаясь граненым стаканом со стоящей на столе сахарницей. – За наше возвращение из «беличьего» питомника!
– О! Матушка пришла! – заметил наконец Сергей держащуюся за сердце Евдокию Петровну. – Это, Надь, – моя домашняя таможня, отбирающая на входе весь антидепрессант. Она не хочет понимать, что водочка очищает сосуды от жировых бляшек, улучшает пищеварение, память и сон. Прикинь, какая незадача…
– Та вааще! – срыгнула перегаром Надя. – Полный беспредел.
– Почему ты дома? – едва слышно произнесла Евдокия Петровна.
– Дык меня это… из больнички-то выперли… за распитие спиртных напитков. Типа, кантуюсь там зря: ни фига не лечусь, лекарства не принимаю, «колеса» выплевываю в унитаз…
Последних слов женщина уже не слышала. Ее лицо исказила гримаса боли, горло свело судорогой, перед глазами все поплыло. Побелевшими пальцами она вцепилась в спинку стула, но не удержалась и безжизненно стекла на пол.
– Ма, ты че? – кинулся к ней Серёга.
– Что-то давит… в груди, – прошептала она синими бескровными губами и отключилась.
Приехавшая неотложка диагностировала острый инфаркт миокарда и увезла женщину в больницу.
Утро следующего дня оказалось для Сереги погруженным во мрак. Его терзали жестокое похмелье и сильная головная боль. Во рту был вкус помойки. Заплывшие глаза не хотели открываться, тело болело так, будто по нему проехало не менее четырех танков. Но главное – его душило чувство вины перед матерью, которую своим свинством он загнал в реанимацию.
Как только к Евдокии Петровне стали пускать посетителей, на пороге ее палаты появился Серега, трезвый, чистый, с букетом цветов в руках.
– Ма, я больше не пью, – взял он ее за руку. – Я это… на работу устроился. Грузчиком в овощной магазин.
– Надолго ли, сынок?
– Дык… навсегда. Зуб даю.
Болезнь матери произвела на Серегу