не ушел, хотя, по-моему, многие из оставшихся походили на людей разве что смутно.
– Все остальные готовы отправиться с нами?
Оставшиеся согласно загудели.
– Постойте! – крикнул я, пробиваясь вперед, где меня наверняка услышат. – Если…
И тут произошли разом три вещи: Гунни крепко зажала мне рот, Пурн заломил руки за спину, а пол, который я принимал всего лишь за палубу какого-то странного отсека нашего корабля, ухнул куда-то вниз.
Падая, он накренился так, что и мы, и толпа матросов, не устояв на ногах, смешались в кучу, а падение оказалось ничем не похожим на прыжки по вантам. Ненасытное тяготение Йесода немедля вцепилось в нас, повлекло книзу, и после множества дней в едва ощутимом притяжении корабельных трюмов показалось мне невероятно сильным, пусть даже значительно уступало тяготению Урд.
За переборками взвыл во весь голос чудовищный ураган, и в тот же миг переборки исчезли, как не бывало, однако что-то – что именно, мы бы сказать не смогли – по-прежнему заслоняло нас от буйного ветра. Еще что-то, в той же мере непостижимое, не позволяло нам вывалиться из небольшого флайера, будто букашки, сметенные со скамьи, и тем не менее мы оказались в воздухе, между небом, так сказать, и землей, если не брать в расчет узкой палубы под ногами.
Палуба та, накренившись, помчалась вперед, словно дестрие, несущийся в самую сумасбродную из атак самого отчаянного сражения от начала времен. Так быстро, как мы, не скользил со склона воздушной горы ни один тераторнис, а у ее подножия мы вновь ракетой взвились вверх, кружась, точно веретено – нет, точно стрела на лету.
Еще миг, и мы ласточкой промчались над мачтами корабля, а затем – вот уж и впрямь словно ласточка – заметались меж ними, огибая мачту за мачтой, канат за канатом, рей за реем.
Поскольку многие моряки попадали с ног либо присели на корточки, мне удалось не только разглядеть лица троих йесодцев, что привели нас на борт флайера, но и впервые окинуть взглядом лицо их пленника. Йесодцы держались спокойно (казалось, происходящее их даже слегка забавляет), лицо же рослого юноши облагораживало непоколебимое мужество. Сам я, понимая, что на моем собственном лице не отражается ничего, кроме страха, вновь чувствовал себя как в тот день, в те мгновения, когда над строем скьявони, возглавляемых Гуасахтом, с ревом мчались пентадактили асциан. Однако к этому страху примешивалось еще кое-что, а что – сейчас расскажу.
Те, кто никогда не бывал в сражениях, полагают, будто дезертир, сбежавший с поля боя, стыдится содеянного. Нет, дезертиру нисколько не стыдно, иначе не бывать бы ему дезертиром: на поле боя, за исчезающе ничтожным исключением, бьются трусы, страшащиеся сбежать. Так вышло и со мной. Стесняясь проявить страх на глазах Пурна с Гунни, я скроил мину, несомненно, напоминавшую подлинную решимость не более чем посмертная маска старого друга напоминает его улыбку, помог Гунни встать и забормотал какую-то чушь: надеюсь-де, с ней все в порядке, и тому подобное.
– Мне-то что, а вот парнишке, на которого я свалилась, изрядно