новое здание. Просторный, безлюдный зал, облицованный зеркалами… еще зал, гораздо просторнее первого, с множеством полок, заваленных книгами… тесная, устланная соломой камера с зарешеченным оконцем под потолком… темный, узкий коридор меж двух рядов железных дверей…
– Что ж, дело вполне очевидно: здесь ожидали меня, – повернувшись к клиенту, сказал я. – Вон камера Агила, а вон наши темницы под Башней Матачинов, и так далее, и так далее. Вот только за меня отчего-то принимают тебя, Зак.
Произнесенное вслух, его имя словно развеяло некие чары. Встрепенувшись, пленник откинул со лба длинные волосы, глаза его полыхнули огнем, мускулы напряглись, словно вот-вот с треском разорвут кожу, цепь, стягивавшая запястья, натянулась до скрежета. Без раздумий, практически машинально заступив ему за ногу, я швырнул пленника через бедро, как когда-то, давным-давно, учил нас мастер Гюрло.
Пленник рухнул на белый камень, словно бык на арену. Казалось, огромное здание содрогнулось под его тяжестью, но в следующий же миг он, несмотря на оковы, вскочил и со всех ног помчался прочь, в глубину коридора.
XVIII. Разбирательство
Я устремился за ним и вскоре увидел, что шаги его хоть и длинны, но неуклюжи – Бальдандерс, и тот бегал лучше, а еще ему изрядно мешают бежать руки, скованные за спиной.
Впрочем, у него тоже имелась изрядная фора. Казалось, к лодыжке моей хромой ноги привязана гиря, так что погоня, вне всяких сомнений, давалась мне куда тяжелее, мучительнее, чем ему. Возможно, волшебные, а может, попросту искусно устроенные, окна медленно, словно крадучись, проплывали мимо одно за другим. В два-три я заглянул сознательно, на большинство даже не покосился, однако все открывавшиеся за ними картины остались при мне, в пыльной потайной кладовой на задах, а то и на самом дне памяти. Улегся туда и эшафот, на коем я некогда заклеймил и обезглавил женщину, и укрытый тьмой берег реки, и крыша известной гробницы.
Пожалуй, я посмеялся бы над этими окнами, если б и без того не хохотал про себя чуть не до слез. Хваленые иерограмматы, правители мироздания и тем, что за его пределами, не только опростоволосились, перепутав со мною другого, но вдобавок тщатся напомнить мне, не забывающему ни одной мелочи, сцены из моей же собственной жизни, причем воссоздают их (на мой взгляд) гораздо грубей, безыскуснее, чем моя память. Да, возможно, они не упустили ни единой детали, однако в каждой картине чувствовалась некая едва уловимая фальшь.
Останавливаться я не мог (или полагал, будто не могу), но, наконец, хромая мимо одного из этих окон, повернул голову и пригляделся внимательнее, чего прежде не предпринимал. За окном открывался вид на летний домик в садах Абдиеса, где я допрашивал, а после отпустил с миром Кириаку, и на сей раз единственного долгого взгляда оказалось довольно, чтоб наконец-то понять: окна показывают не то, что видел и запомнил я сам, а то, что виделось в то же время Кириаке, Иоленте, Агии и так далее. К примеру, вновь заглянув в летний домик, я сразу почувствовал: за краем оконной рамы скрывается некто