её могилка? Где ответ?
Увы, теперь и не узнаю я.
Кого спросить? Деревни больше нет.
Последним умер дедушка Илья.
* * *
Повстречаться снова нам
больше не обмаслится,
прошлое скрывается
в облачном дыму.
Ты была, наверное,
новичок-обманщица —
обманула первая
ты себя саму.
Что же ты наделала?
Поднимись по лестнице,
возвратись, пожалуйста,
в опустевший дом,
ведь такая, в сущности,
это околесица,
если то, что дорого,
мы не бережём.
Вновь тоска дорожная,
и мелькают станции,
степь – фанера серая,
речка у леска…
И наверно, в памяти
лишь она останется —
длинная, плацкартная,
смертная тоска…
А ещё – тяжёлая,
липкая бессонница,
та, что не уносится
вместе с ветром вдаль,
и в том скором поезде
почему-то вспомнится
глаз твоих полуночных
голубой февраль.
Но слепыми вьюгами
годы запорошены
и свою верёвочку
продолжают вить…
Отчего мы в старости
не прощаем прошлое?
Оттого, что прошлое
не дано забыть?
* * *
Воскресенье – самый чёрный,
самый тусклый день недели,
потому что вновь с печалью
ты своей наедине.
Ты вздыхаешь обречённо,
хоть терпенье на пределе,
наливаешь чашку чая —
и всё это, как во сне.
Дверь заклинило от снега,
завалило двор по пояс,
облака – как оригами,
птичий не слыхать галдёж…
Здесь, на станции Онега,
ждёшь давно ты скорый поезд —
занесло его снегами,
только ты, как прежде, ждёшь.
И когда лежишь на койке,
весь в плену безликих буден,
когда кот глядит с укором —
молока желает зверь.
Не считай на пальцах, сколько
было бед и сколько будет,
верь, что скоро, очень скоро
и к тебе придёт апрель.
* * *
Вот повернёшь ты голову,
помолодев лет на…
Сверкающее олово
на плечи льёт луна.
Деревья и кустарники
и вечер голубой.
Я вовсе не состарился,
когда опять с тобой.
Я всё забыл неладное,
все горестные дни,
опять вокруг гирляндами
развешаны огни.
И музыка на катере,
не знаю, для чего,
но нет дороги скатертью
до счастья моего.
И кончится всё, кроме как
вот этот майский дождь,
где счастье – вроде промелька
того, что не вернёшь.
..тень моя призраком бродит по стенам…
*