записывал что-то долго, до изнеможения, подсчитал – тысяча строк ни о чем?! Оказывается, можно жить, жить… и так, что с каждым днем жизнь твоя будет терять смысл. Смысл будет истекать по капле. Так и получается – жизнь, которой не было. И моя жизнь сейчас похожа на зияющую изнутри пустоту. Так вот и эпохи: одна переполнена событиями, подвигами, геройствами, революциями, а в сущности, это эпохи смерти, какой-то бессмысленной возни. А есть эпохи ничем не примечательные, эпохи созидания, которые мы понимаем по прошествии десятков, а то и сотен лет. Я спрашиваю себя, как может быть возможна пустая эпоха? Здесь кроется какая-то тайна космического масштаба. Опустошение души есть начало опустошения бытия…
Какой закат!!! Это невозможно изобразить на холсте, невозможно описать словами, невозможно подобрать музыку, этим можно только любоваться, единожды в жизни: и восторг, и окрыленность, и обновление, и экстаз души могут быть запечатлены, зафиксированы только в какой-то мысли-идее. Так же, как музыка в архитектуре или то, что я пытаюсь воплотить в Арниках. От такого восприятия душа наполняется невидимыми бессмысленными переживаниями».
Скулд перевел взгляд с дневника на диван: девушка спала в той же позе, какой уснула два часа назад, свернувшись в клубочек, подобрав ноги к самой груди. Со стороны города доносились редкие выстрелы.
«Значит, мятеж уже полностью подавлен!» – с сожалением и грустью подумал Скулд.
Но душу его переполняло, разрывало на части чувство сопричастности чему-то большому, огромному, рождающемуся здесь, в маленькой сторожке. Он понимал важность происходящего и приравнивал это событие к событиям, по значимости равное рождению живого существа на Земле. Он понимал, что открывает – первый открывает (!) – Новое ИНОЕ Знание, выстраданное и завоеванное Бродячим Поэтом.
Не важно, что оно, конечно, в принципе было не новым, но для него оно – новое.
И еще одно обстоятельство вдохновляло его более всего: он принимал эту молчаливую исповедь со стороны Поэта, иссякающего, тающего на глазах, но еще дышащего, пытающегося хоть на мгновение продлить путь своего земного бытия.
Для Скулда это был долг перед умирающим – прочитать всё самое сокровенное – то, что Поэт доверял своему дневнику на протяжении пятнадцати лет своих странствий. Он словно священник выслушивал последнюю на земле исповедь неприкаянного и, в сущности, безгрешного человека. А раз так, то это уже была не исповедь, а пророчество или то, что некоторые маргинальные ученые назвали Агонийным Бредом.
Из дневника Бродячего Поэта:
«Идеи не умирают. Они перетекают из прошлого в будущее и обратно. У них нет настоящего. Никогда не останавливаясь, идеи живут тем, что бесконечно перебирают формы своего осуществления. Из-за этого кажется, что идеи исчезают, но они всего лишь погружаются в глубину самих себя, или в глубину каких-то человеческих дефиниций и светят нам из глубины. Их свечение кажется тогда таинственным и не поддается простому объяснению