себя. Он сказал, что сегодня тысячный день нашего здесь пребывания, и ему не терпелось отметить это «знаменательное» событие. Не сдерживая радости, Леший принялся копаться в сумке с остатками пищи в поисках чего-нибудь спиртного.
Я же докурил и поднялся с пригретого мною места, с моей тёплой и мягкой кровати – со спального мешка, пыльного, в дырах и заплатах, и тоже полез в один из рюкзаков, который мы стащили сюда девятьсот девяносто девять дней назад, в поисках пачки сигарет, которых когда-то у меня было несколько блоков, а теперь штуки три валялись где-то на дне… Леший соврал: сегодня не тысячный день, я не такой дурак, как он думает, я помню, какую цифру он называл вчера утром, тысячный день наступит только завтра, его промах – отчётливый знак, что сегодняшний день для нашего союза последний. Достав пачку, я незаметно вытащил из рюкзака нож, один походный у меня всегда с собою, этот же особенный – боевой, стильный, удобный, лёгкий, но крепко сидящий в руке. Могу поспорить: что-то подобное сейчас за пазухой и у Лешего.
Мы оба снова подобрались поближе к теплому, чадящему костру. Нет, это не Блэк, это Леший сошёл с ума – три года прожить с двумя людьми, а потом в один день в припадке безумия и безысходности избавиться от обоих, будто бы для того только чтобы пожрать мяса.
Леший, улыбаясь, заглядывал мне в глаза, когда разливал водку по битым стаканам. Он сдался, не выдержал, поднял к небу белый в кровавых пятнах флаг. Это его ошибка – падших добивают, предателей расстреливают.
Мы сидели друг перед другом, у каждого за спиной закреплён нож, оружие заряжено и снято с предохранителей. Распив бутылку, мы оба, шатаясь, разошлись по своим углам, но только для того, чтобы чуть позже сойтись вновь, уже не прячась, не кривляясь и без масок.
***
Ночью Леший, не издав ни звука, как змея, выполз из спальника, с грацией, казалось бы, физически невозможной для шестидесятилетнего мужика. Он пересёк в секунду те несколько метров, что разделяли нас последние несколько часов. Его длинное жилистое тело не отбросило тени, пробегая у ещё теплящегося костра; ни стекло не хрустнуло, ни какой-нибудь сучок. Я сам в течение дня незаметно их все раскидал в стороны, чтобы ночью у Лешего не возникло сомнений в своей невидимости и смертоносной силе.
Невесомый и беззвучный, он почти что на носочках подбежал к моему спальнику, оторвался без усилий от земли, на лету вырвал из ножен два сохранённых им ещё с Афганистана именных ножа и засадил их с силой мне один в голову, другой – в грудь. Точнее, засадил бы в голову и грудь, будь я в это время в мешке, а так он только подставил мне ничем не прикрытую спину.
А я уже несколько часов лежал на земле чуть в стороне от лагеря, скрывшись в высокой траве, в ожидании этого момента. Леший проморгал меня.
Я распрямился и нажал на спусковой крючок, из автомата успели вылететь в ночь всего несколько пуль, темнота вспыхнула