ища Оксану, резко вспомнил и с силой, до крови закусил губу.
***
Иногда он писал стихи – или, как выражался он сам, его тошнило стихами. Разумеется, он нигде и никогда не стал бы их публиковать, не стал бы отправлять на конкурс, не стал бы показывать никому – ну не Юрке же, в самом-то деле. Стихи, как и тошнота, начинались внезапно, неудержимо рвались наружу, и после них странным образом становилось легче.
Он листал соцсети Оксаны, не слишком гламурные, не слишком глянцевые – где денег-то взять на гламур и глянец? – а стихи кипели в нём, мутные, рваные:
В год, когда ты ко мне не вернёшься, весна не наступит,
Мутный глаз будет стыло стоять в промороженном небе,
Будет ужас дрожать и кружить в обжигающей стуже,
Будет липкая тьма хлестать по лицу, коченея
На лету; ледяные линии будут по стёклам резать,
Будут звёзды смерзаться в гроздья несказочной ночью,
Будет ветер стучать по крышам постылым рефреном —
В год, когда не наступит весна, ты ко мне не вернёшься.
Взирай на меня с укором
С экрана, будто с иконы,
Останься со мной хоть комом
В горле
В год,
Когда весна не придёт
.
Он не заметил, как сзади подошёл зам.
– Так, – сказал он, – картиночки разглядываем, значит, в рабочее время?
– Я всё сделал, – привычно пробормотал Бо.
– Что ты сделал? Я тебе гостиницу велел забронировать в Милане, ты забронировал?
Твою же мать, совершенно вылетело из головы. Это не входило в официальный круг обязанностей, как не входил и заказ статуэтки, но попробуй возрази; за двадцать четыре тысячи в месяц Бо беспрекословно выполнял всё, что требовало знания английского; «мальчик с языком», окрестил его Юрик.
И до конца дня Бо выбирал самую лучшую гостиницу в Милане, который ему, конечно, суждено было увидеть только на фотографиях, и, конечно, выбрал не ту, а чёрт знает какую, на окраине, и, конечно, зам спросил, за что только Бо деньги платят, а потом сказал:
– Ещё раз повторится, уволю.
***
Весь день медвежонка мучили кошмарные сны, и он тихонько поскуливал. Человек, конечно, был на работе и не мог этого слышать, а свинья спала крепко, но всё же, просыпаясь в страхе и стараясь делать вид, будто спит, медвежонок боялся ещё и того, что Человек услышит.
Медвежонок боялся Человека.
Ночь стала желанным облегчением – он мог больше не скрывать свой страх и заревел в голос. Проснувшись, свинья вдруг прижала его к себе.
– Ну, ну, тихо ты, дурашка, – сказала она почти ласково.
– Люди… гадкие… – сквозь рёв прошептал медвежонок.
– Я знаю, маленький. Я знаю. Тихо, тихо, – бормотала свинья, но медвежонок не унимался, и она хрипло запела:
– Ложкой снег мешая,
Ночь идёт большая…
– Это