в комнату нечто из столетия девятнадцатого, или даже из восемнадцатого, разгореться готовыми сызнова в нашем веке, двадцатом, свечами.
Прикрепили на стенах, наскоро, без особого выбора, так, всё, что под руку подвернулось, что нашлось, без излишних поисков, что по ходу нам приглянулось, картинки разнообразные, в основном мои и губановские рисунки, времён очаковских и покоренья Крыма, как шучу я теперь, хорошие, выразительные, досмоговские, цветные и чёрно-белые, и несколько репродукций современной западной живописи.
Поразмыслив, я прислонил к стопке книг на краю стола открытку почтовую с «Паном» своего любимого Врубеля.
Очень даже нам пригодился и без всякого толку стоявший у стены, совсем позабытый, позаброшенный карточный столик.
Нашлась и колода старых, довоенных, игральных карт.
Новонайденный карточный столик мы поставили в центре комнаты.
На столик – направили свет, жёлтый, тёплый, настольной лампы.
На зелёном сукне положили карточную колоду.
Выставили свои бутылки вина, стаканы.
Этакую художественность в обстановке, выходит, создали.
Оглядели её, придирчиво, все, втроём, – и остались довольными.
То что надо! Ну впрямь как в Большом, или в Малом, неважно, в каком, скорее, всё-таки, в нашем, на Автозаводской, театре.
Теперь оставалось только дождаться приезда Батшева.
И вот он явился. Быстро добрался. Не запылился.
Встал дорожным столбом на пороге. Поздоровался вежливо с нами.
Радушным хозяйским жестом я, слегка старомодно, учтиво, пригласил его, краснощёкого бултышонка, войти ко мне.
Он робко, совсем по-школьному, замер у двери в комнату.
Потом, потихоньку, бочком, тишком, бесшумным шажком, протиснулся, просквозил, проник, просочился вовнутрь.
И – замер, с разинутым ртом, глубоко потрясённый увиденным.
Комната, превращённая в обиталище Муз и гениев, освещена была приглушённым, загадочным светом.
Горела настольная лампа, элегантно задрапированная зелёной складчатой тканью.
Горели, мерцая, вспыхивая, потрескивая, оплывая стеарином расплавленным вниз, чтобы пламя взметнулось вверх, три свечи в тяжёлом, серебряном, несомненно, дворцовом, подсвечнике.
Поблёскивала на стене, на фоне узорного коврика, восточного, безусловно, персидского, или кавказского, из Лермонтова прямиком, из «Героя нашего времени», прямо с гор, из аулов заоблачных, из легенд, из преданий седых, генеральская, удалая, боевая, это уж ясно, сохранившаяся прекрасно, чтоб в сражения новые рваться, невозможно никак оторваться от неё, взгляд притянет она и в грядущие времена, богатырская, дивная шашка.
Все источники света, дробясь, отражались в большом, почти во всю стену, прохладном, влажном, чёрно-синем оконном стекле.
На столе моём сразу бросались в глаза весьма многочисленные рукописи и книги, гусиное, как в старину, когда-то, перо в чернильнице, весь этот пушкинский, байроновский, романтический,