к другим, и больше никогда к ней не возвращались, а на их место приходили другие смотрители. Фэлиса нельзя было винить в том, что он такой, какой он есть. Он просто был. И Софи почти жалела, что он, в ее глазах, был такой красивый и в то же время такой слабый.
– Я никогда не был твоим другом. Для тебя – может быть, но для себя – никогда. И я никогда им не стану, – голос его был тихий и горьким, никчемно прикрытый остатками наигранной уверенности. – Я думал, что ты способна дружить, и я ошибся. Я думал, что ты способна любить, но сейчас я вижу, что ты просто пустая и пропитанная злостью маленькая девочка, которой нравится, когда за ней бегают. Родители настолько тебя ненавидели?
С каждым неаккуратным словом в Фэлисе прибавлялась твердость и вместе с тем жалость к Софи, которую, к несчастью для него, ему удалось полюбить. Он пах джином и остатками травы. Она – виски и мятой. Он стоял в тени, а она – на свету, и ветер пробирался в ее кудрявые волосы. Она была не для него. Слишком сильная и слишком красивая. И, увидев это, увидев, что его маленькая тирада прошла мимо девушки, не задев ни одну из масок, которые та надевала; что он сам был настолько мал, что мог бы просто промолчать, и никто бы не заметил, – тогда он усмехнулся и покачал головой.
– К черту, – бросил Фэлис и быстро вышел из комнаты, чувствуя, как слезы – то ли от жалости к себе, то ли от тянущего чувства в желудке – подкатывали к глазам.
Софи осталась стоять на месте. Свет луны все так же бился о ее спину, заставляя рыжие волосы пылать и скрывая зеленые непоколебимые глаза. Через минуту она улыбнулась, следом выходя из комнаты, не обращая внимания на маленькую кучку студентов, ожидавших свою очередь за дверью.
Она не надеялась, но Фэлиса больше нигде видно не было.
***
Зеленый. Зеленый цвет был первым, что Дилан увидел, когда проснулся, а именно – зеленые, широко открытые и до смерти испуганные глаза Софи, которая нависала над его лицом. Когда она резко отодвинулась от проснувшегося, слабый свет из открытого окна бросился тому на зрачки, и юноша дернулся, отвернувшись. Движение сразу заставило комок в горле сжаться, голову закружиться; затошнило. Спина трещала нещадно, и каждое мимолетное движение ресниц отдавалось резкой болью ниже лопаток. Вся боль, изо всех мест, навалилась за раз, единым комом. И Софи, смиренно смотрящая в одну точку в пространстве, не помогала.
Дилан сел на полу; затошнило сильнее. Он не знал, сколько проспал, но по ощущениям прошло часа два с того момента, как он поднялся с той злосчастной табуретки. Последнее его воспоминание было такое: он искал комнату и, найдя, как ему сначала показалось, пустую, смог лечь только на пол, потому что кровать была занята. Теперь он платил за сделанный выбор страшной болью в теле. Собрав остатки имеющихся сил, он вновь открыл глаза. Судя по едва уловимым солнечным лучам, мало-помалу появляющихся в комнате, на часах не пробило и шести часов. Юноша больше не двигался, он продолжал сидеть бок о бок с неподвижной Софи, касаясь ее плеча своим. Он не смотрел на нее, но даже спросонья успел заметить страх, с корнями вцепившийся в ее лицо.
– Говори, –