море внизу, под белыми обрывистыми берегами, бесконечное теплое солнце, цветы, дурманящие ароматами…
И мать, навсегда застывшая в углу.
Потом были стражники, уносящие тело и неожиданно теплый взгляд пекаря.
– Теперь ты взрослый, – а к его ногам прилетела хлебная лепешка. Первый и последний подарок в его жизни.
Жизни не было. Простое хаотичное движение, как и у всех ему подобных. Бесконечное постоянное движение уже в малом возрасте завладевает большей частью естества, помещаясь между голодом и усталостью, и ничем другим странники не озабочены.
Яркие города на пути встречались, но ему в них доставались тяжелая грязная работа, за которую больше никто не брался, тычки и презрительные взгляды горожан. Еще были дети. Дети не ограничивались такой малостью, они выплескивали свое детское презрение в полной, далеко не детской, мере. Проклятия, нечистоты, а порой даже камни летели ему вслед. А родители, словами выказывая неодобрение поступкам своих чад, кидали на него все те же презрительные взгляды. Нахем начал, поначалу неосознанно, а потом и обдуманно, сторониться скоплений людей. Ночевать, не заходя в города. Растягивать заработанные медяки и купленные припасы, чтобы дольше не встречаться с ними. А когда приходилось устраиваться на ночлег в городе, искал темный укромный угол. Иногда он оставался в этом углу один, но чаще разделял его с такими же живыми тенями. Как когда–то его мать. И точно так его немигающий взгляд искал что–то в темноте.
Однажды одна из таких теней прибилась к нему. Старик, высохший, с выветренным лицом и обесцветившимися глазами. Совершенно безумный старик. От него пахло. Блевотиной, мочой и чем–то еще более мерзким. Да, именно так пахнет безумие…
– Мы не того убили, – бормотал он. – Убили вестника, его посланника… а должны были убить Бога и сами стать богами! Он не простит, не простит, не простит… Замолчи! – кричал старик и колотил себя по голове палкой, о которую опирался во время ходьбы. – Молю тебя, замолчи! Или я убью тебя!
Когда старик заснул, Нахем собрался и покинул казавшийся таким уютным очередной городок. Неужели его ждет та же судьба? Лишиться ума, пропахнув собственными выделениями?
Он перестал планировать свой путь. Расстояние ночного перехода, все, что требовал от него голос. Куда, зачем, почему? Эти вопросы теперь не беспокоили Нахема. Он шел, механически перебирая ногами, работал, временами что–то ел. Шел–работал–ел. Снова и снова, по кругу. Пока ему не повстречался проповедник. Тот тоже был стар, но не казался безумным. Напротив, проповедник благоухал, а одет был в довольно новую шерстяную хламиду, в которую кутался, хотя осеннее солнце согревало еще неплохо. А то, что он говорил… Заинтересованный Нахем примкнул к небольшой группе, что столпилась вокруг него, позабыв о своем обещании. Жизнь неожиданно обрела смысл.
Он не уверовал, нет. Еще один Машиах? Чушь, глупость, бред! Иное дело Кацер18. Жатва. Нахема увлекла идея искупительной жертвы крови, здесь