дама-виолончель сравнила меня с восклицательным знаком наоборот. Вслух. Не стал выяснять, что она имела в виду.
– Антуанетта Гуччо, – кивнул Мокинелли, – дама с тяжелым прошлым. Не обращайте внимания.
– А что у неё за странная аллергия на ре мажор, которой вы, по её словам, благоволите?
– Иногда приходится уступать в мелочах, чтобы настоять на своём в чём-то существенном. Она может прекрасно играть, несмотря на своеобразный характер.
– Тональность – это разве мелочи?
– Когда я был в вашем возрасте, Роберто, я понимал принцип как абсолют. Но с годами и принципы становятся относительной величиной. Да и кто имеет право на единственно верный ответ? Если мы транспонируем арию под конкретного вокалиста, почему нельзя сделать это и в других случаях? Играй мы, скажем, симфонию Моцарта соль минор, разумеется, никто бы не покусился. А увертюра к опере, о которой мало кто знает…
– Да, – снова вынужден был согласиться Роберто, – я чувствую, что мне ещё учиться и учиться.
– Боже мой, какие ваши годы! Вы позволите мне обратить ваше внимание ещё на один аспект? Скажите, что сегодня было для вас наиболее сложным? Притирка? Психология, так? Не музыка и не её исполнение, я имею в виду.
Роберто задумался. Сложным ему казалось буквально всё.
– Сначала я не мог понять, почему в таком небольшом оркестре такая большая группа медных духовых. Они диссонируют…
– Это не имеет отношения к музыке, – отмахнулся Мокинелли.
– Как это?
– Вопрос финансов. Камерный струнный ансамбль и городской духовой оркестр власти решили объединить, просто чтобы сократить расходы на аренду помещения. А когда театр предложил нам одну из своих комнат для репетиций за спасибо, экономия бюджета получилась и вовсе заметной. Кстати, о медной группе. Вы уже успели заметить во второй партитуре моё маленькое преступление против великих композиторов?
– Нет. К сожалению, у меня было мало времени.
Напустив на себя вид заговорщика, за которым следят, Мокинелли осторожно посмотрел налево и направо, потом наклонился над столом и сказал:
– Благодаря мне, Чайковский вступил в интимную связь с Брамсом, которого он ненавидел.
– Я понимаю, что вы шутите, синьор Мокинелли, но не понимаю о чём.
– Какие могут быть шутки, – произнёс маэстро понизив голос, – я не мог допустить, чтобы мой духовой оркестр скучал, иначе бы они стали резаться в карты прямо во время игры. Поэтому я взял интермедию из Четвертой симфонии Чайковского, где сплошные фанфары, и совокупил её с адажио до мажор Брамса в четвертой части.
– Но… простите, насколько я помню, у Чайковского же фа минор!
– Именно! Получается совершенно умопомрачительная каденция. И главное, все вовлечены в процесс соития… Впрочем, это, наверное, не очень подходящая аллегория, – добавил он лукаво. – А вы чью-нибудь игру отметили?
– Не могу выделить кого-то одного, – осторожно высказался