песком труп, с раскрытым ртом и запавшим языком. Побелевшие радужки мертвечины смотрели точно вверх, а лицо застыло с предсмертной маской не то испуга, не то высшего блаженства. Ты молодец, Роджер! Будь ты проклят, дошел до сюда, но не сумел даже толком подъесть запасы, что украл. Зато лежишь, заваленный своим высшим блаженством, сгубившим тебя. Исса медленно поднес к глазам замшелую и большую золотую монету. Из-под их горы торчала лишь голова Роджера, и одна кисть, что сжимала внутри себя, такую же точно, но одну единственную монетку. Нашел, стало быть, свой кочующий город… Аль-Беду. На свою беду.
Исса подбросил монетку. Она несколько раз перевернулась в воздухе, и громадной стороной, с отчеканенным изображением какого-то города отразила свет от блеснувшей молнии. Запахло озоном, стало душно, но при том как-то прохладно. Руки отдавали металлом, а перед глазами все еще мотался лик давно упавшей монеты… Аль-Беду. Исса бы не поверил, если бы уже хотя бы во что-то верил… На это ничего не купишь. Не выменяешь себе ничего. Потому что не у кого, негде. Нет больше мира, что принимал эквивалентом ценности простой сверкающий металл. Золото, серебро – теперь все это было не важно. Мир лежал у той грани времени, когда человечество еще не знало ни золота, ни серебра. В этих пустынях жизнь умерла, и все-таки глупо было под конец размениваться целой грудой ненужного теперь металлического тяжеленного мусора.
С запозданием заревел гром. Время еще было. Буря шла в нескольких десятках километров позади, горы могли ее немного задержать. Исса еще раз вдохнул через заляпанные его кровью тряпки, почувствовал невероятный по своему букету ближневосточный запах, и зашагал в низину. Он решил не лезть на хребет, решил принять то, что за ним следовало там, где нет острого камня, где нет жесткости сыпучего песчаника, где нет вероятно запрятанных мин и «Лепестков». Он хотел лишь возвышаться, стать напоследок горой, что вырастала, на сколько могла, из песка. Так было легче идти. Идти к Кандагару.
…Консервы? Ему они были не нужны. Рот перестал функционировать. Все, что делало его лицо пригодным для употребления пищи осталось в прошлом. В десятках километров от того места, где у него закончилась даже вода. Ей он промачивал бинты, впитывал с них живительную влагу остатком языка, который отвратительно болел каждый раз, когда касался сырых бинтов. И вот, на них упала последняя капля, американская фляга оказалась совершенно пустой и брошенной в рюкзак. Здесь не было оазисов, здесь не вырастали из ничего реки, и не существовало ни одного намека на вырытые колодцы. А жажда пробирала до глубины души, и уже было невозможно. Грудная клетка стискивала органы, сердце сжимало от близости высушенного и измученного долгим походом позвоночника.
А буря его догоняла. Его неотвратимая судьба. Но Исса не смотрел на нее, не мог видеть ее молний, не хотел слышать ее грома, хотя он и долетал до его перетянутых тряпками ушей. Жизнь теплилась в нем только тогда, когда он сам внушал себе, что обязан сделать еще хотя бы шаг на север, что он должен не сбиваться с