мое воспитание и строгий научный и разумный расчет. И я не знал, что мне делать, честно, мама. Я не понимал. Одно было хорошо, что нам нужно было двигаться в сторону Кандагара. И я, честно, верил, что вероятно там еще остаются какие-нибудь эвакуационные силы. Может, командование Сороковой еще хотя бы частично живо и выводит контингент. И все еще верю в это, иначе бы я не писал тебе.
И мы решили двигаться. Постепенно даже, как я думал, начали потихоньку дружить. Противоречия между нами плавно сходили на нет. Мы видели друг друга. Наблюдали, как каждый из нас самоотверженно делает шаг за шагом в сторону нашей мечты, и как не отстает от другого. Я на мгновение поверил, что каждый пройденный нами шаг приближает, наверное, главную мечту человечества – что с небольшого тандема начнется мировое взаимопонимание. И я даже, наверное, радовался в тот момент, что мне попался американец. Человек из противоположного блока, который шагал рядом со мной, и тащил точно такой же, тяжеленный, блин, баул за плечами. Страдал так же, как страдал я, но при том не сдавался. Он был действительно крепким. И знаешь, мам, на какое-то время я им даже зачаровался. Дед, старик, ему на пенсию пора, а он вышагивает по пустыне в своих стоптанных ботинках и даже не пыхтит. Обливается потом, но хитро улыбается мне. Тогда я считал, что он думает те же мысли, что и я. Но ошибся.
Мы прошли еще с два десятка километров, и я впервые обнаружил следы отгромыхавшей ядерной войны. Мы набрели на несколько сбитых, но не разорвавшихся тактических боеголовок. Роджер узнал их, сказал, что это был их комплекс. Мы не стали подходить, я поверил ему на слово. Все же, когда видишь торчащие из песка, и похожие на зубы ядерные ракеты, подойти – не то желание, которое испытываешь. Мне вдруг стало до фонаря какой на них был флаг, ведь они могли убить нас от простого дуновения ветра, которое бы повернуло что-нибудь у них внутри. Страх сковал мои ноги, но я продолжал идти вместе с Битти. Я был уверен, что он тоже боится, но идет. Не мог же я посрамить честь «шурави» и упасть там ничком? Взял себя в руки, хотя и понимал, что побледнел, как смерть. Позднее эти боеголовки я увидел во сне. И почему-то в нем же, мне казалось, будто бы я кружусь внутри них, как внутри какого-то хоровода. Словно эти ракеты взялись за руки и пляшут вокруг меня. И это… Это не описать. Мы обошли этот новейший Стоунхендж стороной и пошли дальше.
Битти не замолкал насчет этого Аль-Беду. Он вероятно не понимал моего скептицизма, и я начал подозревать, что у него тоже потихоньку съезжают шестеренки. Все же тогда я верил его рассказам о том, что случилось, и понимал, что сам уже не обладаю здоровым умом, что я отчаян. Понимал, что я боюсь умереть вот так, в этой поганой Афганской пустыне, так и не добравшись до правды, или хотя бы до конца этого письма. Я не знал, когда ко мне нагрянет смерть, но уже не было того ощущения, что было раньше. Ощущения, будто бы тебя, кто-то кроме тебя самого, сможет защитить и закрыть от угроз. Нет, теперь я сам занимал круговую оборону вокруг себя, и мозг… Мозг не справлялся с этим.
А, Битти. Битти был