ожогов совершенно нет. Попа как у младенца!
Впрочем, костер прогорел без дальнейших происшествий. Медовый август Дмитрий с Асей провели, частью отсыпаясь и кормя карасей тельцами нападавших за ночь жуков, частью в походе в средней полосе: одолжили байдарку. Молодожены десять дней мучились с ней на мелкой речушке с наглухо заросшими берегами, то и дело разливавшейся в болотца и покрытой кувшинками: много веселья, ругани, сломанное весло, куча забытых предметов от репеллента до презервативов, зато пять шелковых рубашек на двоих и галстук, который Стурнин ни тогда, ни после так и не надел.
Через два месяца свежеиспеченная семья осознала, что процесс познания, в котором они с детства совершили множество прекрасных открытий, имеет множество пробелов, которые еще только предстоит заполнить – и замирать уже не от сладкого ужаса знакомства с новым, а от страха и страдания.
Они поняли это одновременно: Стурнин, валяясь на асфальте у Останкино рядом с каким-то юношей с аккуратной щеточкой усов на интеллигентном, надменном лице, облаченном в странную форму – то ли белогвардейскую, то ли казачью, и Ася, с профилем застывшем и белым, как мелованная бумага, недвижимая и устремленная в часы на стенке, мерность хода которых казалась страшным издевательством.
Над Стурниным неслись пули и ночь, выбивая снопы искр из асфальта; впереди грохотало, остро пахло какой-то тошнотной гадостью, оставлявшей на языке привкус свинца; кто-то выл, кто-то пытался подняться и его прижимали к земле, кто-то деловито и четко, как метроном, говорил:
– Не подниматься… Не подниматься… Лежать… Лежать… – и вдруг заорал страшно и неразборчиво; лежащий рядом юноша в нелепой шинели, корчивший из себя то ли полковника Турбина, то ли Григория Мелехова, не шевелился, и из-под шеи темной лужицей вдруг показалась кровь. Когда тело волокли к машине за хлястики на плечах, Дмитрию стало дурно: он увидел не человека, но мешок костей. До этого о смерти он только читал.
Домой Дмитрий попал под утро, пройдя ночь насквозь, пешком, переулками и дворами (вот когда Стурнину пригодилось знание московской географии – страстного увлечения школьных лет). Позже Дмитрий рассказывал, что более всего удивила в этом походе дикая, неправдоподобная тишина и полное отсутствие света в окнах, хотя, возможно, испуганному юноше и показалось.
– Такое впечатление, что я вату в уши запихал, – описывал он, – При этом я слышал все отчетливо: грохот продолжался, пока я выбирался от телецентра через какие-то пакгаузы и гаражи к Марьиной роще, я слышал поезд на железной дороге и испугался его, грохот поутих в марьинорощинских улочках и почти перестал ощущаться у Новослободской, а на Маяковке я заметил уже людей, лица были тревожные, но какие-то вроде бы радостные; все были возбуждены, это я отчетливо видел, хотя они не производили никаких резкостей: напряжение угадывалось по тому, как коротко они перебрасывались