да стаканом крепчайшего, чёрного, как дёготь, чая только качал головой.
Илья же, не частый гость таких шумных заседаний да встреч, Пестрикова слушал мало, оглядывая пёструю публику пролетарских писателей. Перед ним тоже одиноко дымился стакан чёрного чая. Философ ел мало, как обратил давно внимание Вадим, Илья и дома обходился куском хлеба редко когда с сыром или колбасой.
Пестрикову же не хватило, он сделал вторую вылазку к оживлённо переговаривающейся буфетной толпе, влез без очереди и вернулся опять же с бутербродами и пирожными. Его небольшое, но брюшко, требовало своего.
Но вот он забросил последние крошки сладкого бисквита и с поднятым настроением умчался за какой-то девушкой с длинной косой до пояса, сиреневой блузке и чёрной юбке.
– Масенька, подожди, у меня есть что-то сказать тебе о твоей последней поэме. Образ тракториста вышел у тебя просто замечательно!
Вадим, успевший за короткое время прекрасно изучить Севу, улыбнулся. Тот явно лукавил, – кто его знает, какой тракторист получился у юной поэтессы, но её смазливое личико, упругая грудь и красивые ножки требовали, несомненно, жарких комплиментов.
Илья и Вадим остались одни. Молодой человек, воспользовавшись отсутствием говорливого товарища, рассказал философу о своём ночном кошмаре.
Тот выслушал, сделал небольшой глоток уже остывшего чая и сказал:
– Давай, Вадик, попробуем так. Ты уже, я уверен, и сам можешь растолковать свой сон. Для этого, представь, что ты это я, а я – ты. Чтобы уметь летать как птица, надо в первую очередь вообразить себя птицей.
Молодой человек понял, куда клонит учитель. Сева между тем отвёл к огромному чистейшему, словно слеза ребёнка, окну фойе комсомольскую поэтессу и начал что-то втолковывать ей, энергично махая рукой. «Лучше бы пирожным угостил», – зачем-то подумал Вадим и прикрыл глаза. Затем, словно под гипнозом, забормотал, путано, нащупывая нить повествования, а потом что-то связное начало пробиваться сквозь хаотический набор образов и слов.
–… Давно не видел Наташу, не знал, что она и где, но чувствовал, думает обо мне, не забыла, словно говорит со мной издалека, пытается объяснить… Любит ли до сих пор? Не знаю. Она чиста, потому что в подвенечном платье, живёт согласно природе – из-за венка то ли васильков, то ли ромашек, словом, в своей стихии. А я в кабинете, то есть связан человеческими законами и отношениями, оттого и противоречие. Выходит, я совершил над ней некое насилие, как Евсеев надругался над бедным токарем Ворониным? Она пострадавшая в нашем конфликте, значит, именно я – виновник разлуки. Так оно и есть. Воронин, Воронин, ворона, воровство? Кто же вор? Не я ли, но ведь в образе Воронина я увидел её, украла мою любовь? Связана по рукам и ногам моей любовью? Значит, до сих пор любит меня? Рядом стоит Евсеев, тоже символ, символ моей работы. Она – главная причина её несчастий. Почему Наташа босая? Что это значит?
Теперь уже Рогову казалось смешным, что такой простой сон вызвал у него затруднения. Всё же просто элементарно и без