старые часы, как воет ветер за окном, расшатывая столетние липы, как где-то на краю села зашлась лаем, вечно куда-то спешащая, бездомная собака.
Но всё это было далеко, а Фёдор, сдерживая дыхание ждал. Он умел ждать. Он всю жизнь чего-то и кого-то ждал. В Ленинграде, в казарме морского училища он ждал результатов экзаменов. В Чечне, в залитой водой яме засады – появления связников Хатаба. В снежную слякоть Донбасса, в снайперской засидке – когда немецкий наёмник наконец высунет свое веснушчатое рыжее мурло, и он, уже подполковник, сделает свое дело. Да он почитай всю жизнь ждал. Подождёт и сейчас.
А потом пришла уверенность, что всё исполнится, всё будет так, как задумано, как уже решено где-то там, наверху. И он ощутил, как по телу стало разливаться тепло и неимоверная легкость, и радость, как бывает после выполнения тяжёлой, но крайне необходимой работы. Все чувства отключились, и в душе радостно заиграло одно, ранее как будто и не изведанное. Фёдор начал было к нему прислушиваться, он пытался осознать его, понять, что это такое, но тут Любушка, слегка откинув голову назад прошептала: – Я согласна.
– Федор, ты слышишь, я согласна, – легкая поволока затянула её глаза, она будто собиралась опять пустить слёзы, и Фёдору стало её как-то неимоверно жаль. Эту слегка разлохмаченную, пахнущую коньячным духом, закутанную в прикроватный плед женщину, внезапно ставшую ему такой близкой и родной было очень, очень жаль.
– Любаша, Люб, ты только не плачь, не надо, это очень хорошо, что решилась, я очень надеялся на это. И был почти уверен, что ты согласишься. Ты молодец.
– Но почему, ведь ты не знал меня так долго, почти сорок лет, как ты мог быть уверен?
– Знаешь, ведь человек к семнадцати годам уже сформирован, а та семнадцатилетняя девчонка из восемьдесят четвёртого сделала бы именно такой выбор. Правда оставалась ещё вероятность, что муж, семья, дети… – тут Федор запнулся.
Люба широко раскрыв свои и так огромные глаза выдохнула, – Какая семья, о чём ты…
Проговорили они до самого утра, дождь наконец стих, на улице уже рассветало. На востоке, порозовел восход, и медленно начало подниматься уже холодное, почти сентябрьское солнце, пытаясь прорваться сквозь обложные свинцовые тучи. А до этого долго пили чай, а потом Люба захотела есть, и Фёдор быстро нажарил ей картошки.
Потом они пили кофе с горьким шоколадом, и всё о чем-то говорили и говорили. Не будучи разговорчивой по жизни, Люба говорила много, много спрашивала, и, как-то незаметно для себя выложила Фёдору всю свою жизнь, всю без утайки. Она рассказала все свои тайны и все свои грехи, все свои увлечения и все свои горести, и страдания.
А выговорившись, смутилась и замолкла – Федь, ведь я тебе словно генеральную исповедь перед батюшкой, всё начистоту. Как такое возможно?
Не молчал и Фёдор, и по мере того, как он рассказывал, ему становилось стыдно. За сорок лет он ничего не сделал чтобы её найти. А ведь она ему сильно нравилась. Почему же он так поступил? Фёдор пытался себе ответить, и не найдя ответа тоже