робко отвечали те, кто был посмелее.
– Не пугай, Пумберникел, детей, у нас все послушные, – защищал нас кто-нибудь из взрослых.
– А ты чего там – прячешься?.. А ну, выходи! – обращался он к жавшемуся в угол ребёнку.
Тот упирался, робел, наконец, его выталкивали.
– Я знаю, почему ты боишься: последние дни бабушку не слушал, по русскому языку двойку получил, матери помогать перестал, – перечислял он шалости, заранее сообщённые ему взрослыми.
В наказание провинившийся должен был прыгать через протянутый прут и кусать зубами цепь, которой была опоясана шуба. Минут двадцать Пумберникел хрипел проповедь и детям, и взрослым. Иногда метлой, на которую опирался, легонько ударял кого-нибудь из старших или взрослых, кто, по его мнению, того заслуживал.
– Да я ни в чём не провинился, не бей меня! – защищался тот.
Однажды он дотронулся метлой до Рудика:
– А ты почему не ходишь в школу? Надо учиться – неучем останешься!
– Не прикасайся ко мне! – закричал тот.
– Ишь, огрызается! Вот я тебе! – и ещё раз легонько ударил.
Рудик ухватился руками за метлу и со злобой рванул её к себе. Все в ужасе застонали, но Пумберникел сумел выдернуть палку. Он ударил по рукам, и Рудик заплакал.
– Зачем ты так? – загородила его мать. – Он и ходил бы в школу, так одеться не во что! У них на всех одни дырявые валенки…
– Пусть в них ходит и не стесняется бедности – он в ней не виноват!
Уходя, Пумберникел брал с плачущих обещание слушаться.
– Смотрите, чтобы к приходу Кристкинд выучили какие-нибудь песни, стихи. Станцевать тоже можно. Главное, чтобы слушались старших, не матерились, как русские, не дрались, были примерными в школе, не ленились и работали так, чтобы за вас не надо было краснеть.
Нагнав страху, Пумберникел удалялся – его ещё долго вспоминали потом со страхом.
– Он правдишний или неправдишний? – интересовались дети.
– Конечно, правдишний, – без тени сомнения говорили взрослые.
Мы сомневались и примечали, кого нет из взрослых. Чаще других отсутствовала альтмама, бабушка Зина. После ухода Пумберникла предполагали, что это могла быть она, но нас разуверяли:
– Альтмама дома – приболела, а Лида в Родино.
И лишь совсем уже взрослые узнали, что это была, конечно, альтмама: лучше неё в образ чёрта никто не перевоплощался, и самовыражалась она, как хотела.
Наказы Пумберникла помнили долго.
В ночь под рождество, 25 декабря, ждали Кристкинд. По этому случаю, несмотря на дефицит керосина, зажигали не коптилку[5], а десятилинейную керосиновую лампу – в избушке становилось светло, торжественно, празднично и уютно. Вечером в замёрзшее кухонное окошечко подавалось два-три сигнала: позванивал колокольчик и показывался нарядный прутик с красивым бантиком.
Сходились те же гости.
– Здравствуйте! – преувеличенно