он принимает после утреннего кофе, второе – перед тем, как спуститься в цокольный этаж, где ночует черный «Ситроен». Только завтра машина никуда не уедет; и профессор не будет блистать на ученых советах и симпозиумах; и дровишек новых не привезет – все кончится иначе. Когда я стучу в стекло, Свен вскидывает голову. Брови в недоумении ползут вверх, затем в глазах вспыхивает ужас. Извини, дорогой, шансов у тебя ноль. Неандертальцы глухо ропщут за моей спиной, затем с ревом швыряют увесистые булыжники в хлипкие белые строения, и те рушатся, погребая под обломками своих насельников…
Воздух прогревается внезапно, за одну ночь, превращая снег в журчащие ручейки. На улицах появляются легко одетые люди – настолько легко, что кажется: завтра лето. Их много, людей, от которых я отвык за время забастовки. Лица у них веселые, они куда-то спешат, суетятся, мельтешат, будто замерзший мир оттаял, выбравшись из анабиоза.
– Плюс 15 градусов, – указывает Свен на электронный термометр, прикрепленный перед выходом в патио. На этом пятачке видна трава, ранее погребенная сугробами, так что можно вынести раскладной стул, укутаться в плед и сидеть, подставляя лицо робким солнечным лучам. Что, собственно, она и делает. Цвет лица меняется, мертвенная бледность уходит; и бутылки, неизменные ее спутницы, куда-то исчезают. Вечером Свен наводит порядок в доме: пылесосит, протирает пыль, выносит на помойку опорожненную тару (господи, сколько ее!). Помочь? Нет, поднимает руку Свен, отдыхайте. Он вроде как подчеркивает свой статус честного работника, который честно бастовал, но потехе час, как говорится, а делу время. И она что-то подчеркивает своим сидением в патио, они с Ковачем уже два дня как в мансарду не поднимались. Зато регулярно приходит Макс, который уединяется с матушкой, подолгу с ней беседует, и расстаются они довольно мирно.
Я вдруг остро чувствую свою неуместность в ожившем мире. Что мы здесь делаем, Ковач?! Пора возвращаться туда, где жизнь похожа на вязкое болото, по которому пробираешься, с трудом вытаскивая ноги из хляби, и не знаешь: доберешься ли до твердого берега? Но болото привычно, знакомо до последней кочки, и мне, кулику, хочется его расхваливать на все лады. А с бабушкой-Европой пора на время расстаться. Она в очередной раз обманула лохов, сымитировала смерть, а теперь усмехается: что, поверили? Не-ет, родные, я еще вас всех переживу!
– Ну? – вопрошаю приятеля. – Чуешь, куда ветер дует?
– Куда же он дует? – кривит лицо Ковач.
– Вся эта суета в переводе с голландского на русский означает: бери шинель, лети домой. Пора и честь знать, короче.
– Наверное, пора… – Ковач угрюмо задумывается. – Что я могу ей дать? Ничего, в сущности…
– Она все от тебя получила. Теперь пакуем вещи, Rannair ждать не будет!
В аэропорту полицейская собака долго и тщательно обнюхивает мой свитер. Охранники окружают меня, перетряхивают багаж, но тщетно, улова нет. Значит, правильно сделали, что скурили голландскую травку, из-за которой нас могли бы навсегда выпереть из Шенгена.