себе обращаться к гостю на «ты», притом теперь уже Николай не мог закрыть глаза на это и списать на ее измотанность.
Как только он услыхал последнюю фразу, тут же схватил вещи и, хлопнув дверью, направился в свою комнату, где переоделся, а затем вновь явился к ней в каморку, бросил вещи в угол и вновь хлопнул дверью, не обращая внимания на писклявый бранный крик Аннушки в его адрес. Шелков был оскорблен и казался себе униженным какой-то грязной, безграмотной, обиженной жизнью горничной, которая к тому же не понимала или не хотела понимать то, кто она и что являет собой, а кто – все же он. Однако похвалиться своим положением он тогда все равно не мог, и это лишь усиливало его злость и обиду.
Ажурных звезд вновь, теперь уже в Петербурге, было не увидать, и Николай, постояв немного у окна, решил-таки лечь в кровать. Заснул он тогда весьма быстро, несмотря на то, что весь день и так проспал, что дядюшка еще ходил по кухне и ворчал что-то и что Аннушка все никак не замолкала в своей каморке по поводу слов и «выходок» Николая.
Тем не менее провалиться в безмятежный, огораживающий от мирской тяготы сон, у него получилось достаточно скоротечно. И более уж сознания его не касались никакие иллюзорные картины, и не видел он уж больше Дуняши. Только лишь тихий, непробудный отдых, в котором так в то время нуждался он, взращивал в нем новые силы. Отдых и пустота, отдых и пустота, а может это отдых и есть самая настоящая реальность? Без всяких обманчивых, всплывающих за неимением в сердце тепла иллюзий и напрасных грез? Ведь приснись Николаю его родители или Дуняшка, или хотя бы тот же самый любимый его пес Евграф, приснись ему, как они общаются, обнимаются, любят друг друга, то, проснувшись, неужели не чувствовал бы он себя хуже, чем тогда, когда только еще погружался в этот обманчивый мир сновидений? Неужели не станет на душе его еще тоскливее и больнее, когда поймет он, что вся эта «сказка» была лишь сном и душевным последствием его терзаний? Куда уж лучше считать благим простой, ничего не вырисовывающий, прозрачный сон, что дает силы и здоровье, а не разочарование и еще большую тоску. Именно таким, стоит отметить, к счастью, был в то время «здоровый» отдых купеческого сына.
Проснулся Николай Шелков ранним утром, когда на часах было ровно шесть. Деревянные часы в этой комнате были в форме деревенской избушки, в середине которой как раз таки располагался запыленный циферблат. Вещь казалась Шелкову достаточно «симпатичной», одну-две минуты он даже лежал, разглядывая каждую деталь сиих часов, однако присутствие на них пыли очень скоро начало отталкивать Николая от их искусности.
Дядюшка его, в то утро, громко ворчал, собираясь куда-то, тем самым и разбудив своего племянничка несколькими минутами назад. Дядюшка все охал и причитал, и многажды-многажды бранился то ли на кого-то конкретно – Шелков не мог разобрать на кого – то ли просто так бросался словами в пустоту для отведения души. Николай предположил, что Владимир Потапович сейчас собирается идти на свои переменные разнообразные работы. Как только дверь за Владимиром Потаповичем