стало её – и то гаже трёхкратно.
– Отчего этот вдруг?
– Я для них ведь не свой, знаешь сам ты. Разве что скригги внучка одна человеком меня почитала – да и то, как невестой ушла от нас к Стюр за их старшего Аскиля, не с кем даже обмолвиться стало… А к соседям и то не наездишься часто – ещё слухи дурные про Гильду пойдут.
– Разве дурно с тобою обходится кто тут у Къеттиров? Здесь ты свой, нашей крови – сестры моей сын.
– Чей я сын – всем известно…
Мейнар какое-то время молчал, глядя парню в глаза.
– А тебе с того что? Речь людская что ветер… Ветки гнутся, а древо растёт.
– Будто я дурачок, и истории той не слыхал от иных там за годы у родичей… С детства пальцем все тыкали тихо, шепчась за спиной кто я есть.
– Кем ты можешь быть только… То разные вещи, известно.
– Для кого-то и нет. Проще верить ведь всем, что я буду из…
– Неважно… – оборвал слова парня насупленный Мейнар, – достойные судят людей не по крови отцов и их славе – дурной или доброй – а по тому, кто те сами есть. Разве я в тебе хоть усомнился?
– Ведь иные твердили, бывало, что ты мой отец… – прищурился парень, взирая на родича.
– Что ты, что ты… – махнул рукой Храттэ, – я воитель, убийца… мои руки не то что по локоть – по шею в крови. За мной много грехов – я суров, пью как арвейрн, чтобы память порой приглушить о былом; моей Соль, уж покаюсь, неверен был раз – но по пьяни лишь, дурень… Ну а шутки мои иным кости проели. Но вот грех сестроложства на мне не висит, что бы те языки подлецов не твердили тебе, несмышлёнышу, в детстве… рты бы им натянуть на их место одно.
Дядя смолк на мгновение, пристально глядя на Бундина.
– Ты же и сам правду слышал, как быть всё могло – но лишь боги то зрят, так ли было?
Мейнар устало зевнул, развязав узелки на завязках своей верховницы, и стянув с себя пыльную ткань одеяния бросил его на скамью.
– Как собака устал… Годы силу не множат – а кому-то и разум, и совесть… как иным, с кем там был. Думаешь ты тут особенный с этим? Да историй таких ещё с Распрей Помежных и Смуты Соседей я тысячу раз услыхал. Жизнь такая – такое случается. Жить надо с этим, и сердце на нитки себе не мотать.
Бундин молчал, обернувшись к проёму окна, где с просторов двора меж чертогов звучал шум толпы собиравшихся в войско.
– А любовь земляков… Меня тоже не любят за многое. Ну так я и не хрингур отбитый, чтобы нравиться всем и лезть в руки.
Парень долго молчал, стиснув зубы и глядя в окно.
– Порой думаю, дядя – любила ли мать меня даже? Не знаю…
Бундин смолк, подойдя ещё ближе к проёму окна и взирая на воинство дома владетелей Севера – и уже краем уха лишь слушал речь дяди, чьи глаза закрывали усталость и сон:
– Ты не думай напрасно, что мать не любила тебя, раз Ничейным назвала… Её воля была – так решила сама, все сомненья отринув, тебя принеся. Ты Ничейный обоих их, двух тех мужей – лишь её сын единственный. Ты есть Къеттир – того и довольно.
Храттэ смолк, стиснув зубы. Сквозь валивший с ног сон он вновь вспомнил