души, с кем можно бы было перекинуться словом, хоть бы краешком взгляда. Не сдерживая больше слёз она молила богов, чтобы те лучше дали бы девушке гибель в петле на ветвях исполинского дуба Ард-Брена на круче Холма Речей, как казнённым там некогда Скъервирам или изменникам средь кийнов Эйрэ, или на толстой колоде под секирой тянущего её за волосы на место расправы смертоубийцы. Посреди бранящей и проклинающей её людской толпы на торжище ардкáтраха, но всё же среди людей, где даже среди моря её ненавидящих взоров найдётся хотя бы одна пара глаз, где в последний миг да промелькнёт искра жалости – лишь бы не это мертвящее одиночество в полной безвестности, точно уже погребённой тут заживо в тёмной могиле.
За всё это время ни единая живая душа не появилась в узилище. Лишь похищавшие пищу в корзине нахальные серые крысы и залетавшие случаем в бурру сквозь прутья окошка за хлебными крошками птицы могли потревожить её одиночество. Но она не сдавалась той пытке средь камня, и с жадностью всматривалась в узкое оконце, с трудом дотягиваясь до него на руках.
Там, за вмурованным в камень железом решётки с высоты горы Крáиннэ открывался прекраснейший вид на укрытые лесом нагорья вокруг перевала Воротного кряжа. И хотя этот край не похож был на те ей родные места, где дочь Конута выросла и прожила много лет, но сама её красота – близкая, и тем не менее недостижимая ничем кроме взора – манила к себе, когда сюда в толщу каменного мешка доносился шум ветра и бурление вод на камнях горных рек, грай токующих птиц и раскаты трескучего грома в ненастье, звуки ночных волчьих песен их стай в окружавших ардкатрах лесах и гам горожан на заполненных в день шумных торжищах.
Лишь песни остались ей в память, раз с самою собой речь едва не лишала рассудка. Стражник являлся лишь только тогда, когда Майри спала – чтобы снова забрать опустевшую за день корзину для пищи и кинуть взамен уже полную, принести несколько связок соломы подстилки и вынести отхожее ведро. Он не желал говорить с ней, как ни пыталась Майри вызвать того на разговор – ни просьбами, ни дерзкими угрозами и хулой на его голову. Лишь однажды, когда она спросила, что ждёт её, тот бросил из-за стены на западном а́рвейрнском наречии короткое, безразличное:
– Порешат скоро.
И замолк, уходя по ступеням в низ бурры.
Ночами она не спала, бодрствуя и глядя в оконце, слушая песнь ночных птиц или дальние трели сверчков и лягушек, тихо напевала себе все те песни, что были известны ей с детства – когда Майри на крыльях словес уносилась сквозь непреодолимое для тела, но не сдерживавшее вольное сердце железо в оконце, и летела под загоравшимися в выси точно искры углей на полотнище неба холодными звёздами к родному уделу, где была рождена.
И в эту холодную мрачную ночь она снова уселась напротив маленького просвета в стене, и забывшись обо всём затянула долгое, рвущее душу сказание древних веков – песнь о возвращении усталого воина в край праотцов – путь домой через все выпадавшие тяготы